Миры Роберта Хайнлайна. Книга 3
Шрифт:
Даже такая кухонная иллюстрация разбивает все доводы Марксовой теории стоимости — ложной посылки, из которой вырастает весь коммунизм. С другой стороны, она подтверждает правильность общепринятого, основанного на здравом смысле определения с точки зрения теории «полезности».
Однако тем не менее этот помпезный, нелогичный, почти мистический «Капитал» Маркса содержит в себе и неявный зародыш истины. Если бы Маркс обладал по-настоящему аналитическим умом, то сформулировал бы первое адекватное определение стоимости… и это спасло бы планету от очень многих бед и несчастий… Или нет… — добавил он
Я подскочил как ужаленный.
— Если ты не в состоянии слушать, то, может быть, скажешь тогда классу: стоимость — это относительная или абсолютная величина?
На самом деле я слушал. Просто не видел причин, мешавших бы мне слушать, закрыв глаза и расслабившись. Но вопрос застал меня врасплох: я ничего не читал по этому предмету.
— Э-э… абсолютная, — сказал я, поколебавшись.
— Неправильно, — отметил он холодно. — Стоимость имеет смысл только в человеческом обществе. Стоимость той или иной вещи всегда связана с отдельным индивидуумом. Ее величина будет различаться в зависимости от каждого отдельно взятого индивида. Рыночная стоимость — это фикция или в лучшем случае попытка вывести какую-то среднюю величину индивидуальных стоимостей, которые все разнятся между собой, — иначе бы не могла существовать торговля.
Я представил, как бы среагировал отец на тезис о том, что рыночная стоимость — это фикция. Наверное, просто фыркнул бы и ничего не сказал.
— Это индивидуальное отношение стоимости для каждого из нас проявляется в двух моментах: во-первых, то, что мы можем сделать с вещью, то есть ее полезность; во-вторых, что мы должны сделать, чтобы эту вещь получить, собственно ее стоимость. Существует старинное предание, утверждающее, что «самое дорогое в жизни — это свобода». Это неправда. Абсолютная ложь. Трагическое заблуждение, приведшее к закату и гибели демократии в XX веке. Все пышные эксперименты провалились, потому что людей призывали верить: достаточно проголосовать за что-нибудь, и они это получат… без страданий, пота и слез.
Свобода сама по себе ничего не значит. Потому что за все надо платить. Даже возможность дыхания мы покупаем ценой усилий и боли первого вздоха.
Он помолчал и, все еще глядя на меня, добавил:
— Если бы вы, ребятки, так же попотели ради своих игрушек, как приходится маяться новорожденному за право жить, вы были бы, наверное, более счастливы… и более богаты. Мне очень часто жалко некоторых за богатство, которое им досталось даром. Ты! Ты получил приз за бег на сто метров. Это сделало тебя счастливее?
— Наверное.
— А точнее? Вот твой приз, я даже написал: «"Гран-при" чемпионата по спринту на сто метров».
Он действительно подошел ко мне и прикрепил значок к моей груди.
— Вот! Ты счастлив? Ты стоишь его, не так ли?
Я почувствовал себя если не униженным, то уязвленным. Сначала намек на богатого папенькиного сынка — типичный для того, кто сам неимущ. Теперь этот фарс. Я содрал значок и сунул ему обратно.
Казалось, мистер Дюбуа удивлен.
— Разве значок не доставил тебе удовольствия?
— Вы прекрасно знаете, что в забеге я был четвертым!
— Точно! Все правильно! Приз за первое место для тебя не имеет никакой стоимости… потому что ты его не заработал.
Я думаю, что поэт, который писал, что самое дорогое в жизни не купишь за деньги, не прав. Вернее, прав не до конца. Самое дорогое в жизни вообще не имеет никакого отношения к деньгам, выше денег. Цена — это агония и пот, кровь и преданность… цена обеспечивается самым дорогим в жизни — самой жизнью — точной мерой абсолютной стоимости.
Я вспомнил все это, пока мы топали к лагерю. Потом мысли оборвались, так как ближе к расположению полка мы перестроились и принялись горланить песни.
Все-таки здорово иметь свой музыкальный ансамбль. Поначалу у нас, естественно, не было никакой музыки, но потом нашлись энтузиасты, начальство их поддержало, выкопали откуда-то кое-какие инструменты и начали нас развлекать в короткие минуты отдыха.
Конечно, в марш-броске об оркестре со всеми инструментами не было и речи. Парни вряд ли могли что взять с собой сверх полного снаряжения, разве совсем маленькие инструменты, которые почти ничего не весили. И Мобильная Пехота такие инструменты нашла (вряд ли бы вы смогли увидеть их где еще). Маленькая коробочка величиной с губную гармошку, электрическое устройство, заменявшее то ли рожок, то ли дудку, и еще подобные приспособления. Когда отдавалась команда петь, музыканты на ходу скидывали поклажу, которую тут же принимали товарищи, и начинали играть.
Это нас сильно выручало.
Наш походный джаз-бэнд постепенно отставал от нас, звуки уже почти не были слышны. Мы стали петь вразнобой, фальшивили и наконец замолчали.
Внезапно я почувствовал, что мне хорошо.
Я постарался понять почему. Потому что через пару часов мы будем в лагере и я смогу написать заявление об увольнении?
Нет. Когда я решил уйти, решение принесло мир в мою душу, облегчило мучения и дало возможность заснуть. Однако сейчас в моей душе возникло что-то, чему я не находил объяснения.
Затем я понял. Я прошел перевал.
Я был на перевале, о котором писал полковник Дюбуа. Я только что перешел его и теперь начал спускаться, тихонько напевая. Степь оставалась все той же, плоской, как лепешка, но всю дорогу от лагеря и полдороги назад я шел тяжело, словно взбирался в гору. Потом в какой-то момент — думаю, это произошло, когда я пел, — преодолел верхнюю точку и зашагал вниз. Груз больше не давил на плечи, в сердце не осталось тревоги.
Когда мы вернулись в лагерь, я не пошел к сержанту Зиму. Я уже не чувствовал необходимости. Наоборот, он сам поманил меня.
— Да, сэр?
— У меня к тебе вопрос личного свойства… так что можешь не отвечать, если не хочешь.
Он замолчал, а я подумал, что это новое вступление к очередной проработке, и напрягся.
— Ты получил сегодня письмо, — начал он. — Совершенно случайно я заметил, хотя это совсем не мое дело, имя на обратном адресе. Имя довольно распространенное, но… как я уже говорил, ты можешь и не отвечать… но все-таки… не может ли случайно быть так, что у автора этого письма не хватает левой ладони?