Миры Роджера Желязны. Том 5
Шрифт:
— Тебе хотелось бы, чтобы я тебя ударил, не так ли, Будда? Ты бы смог почувствовать свое превосходство. К несчастью, я садист и делать этого не буду.
Сэм засмеялся.
— Туше, смерть, — сказал он. Некоторое время они сидели молча.
— Не угостишь ли сигареткой?
Яма протянул ему сигарету, дал закурить.
— А как теперь выглядит Опорная База?
— О, ты бы едва ли узнал ее, — промолвил Яма. — Если бы все на ней, вдруг сейчас умерли, она идеально функционировала бы ближайшие десять тысяч лет. Цвели бы цветы, играла музыка, фонтаны переливались всеми цветами радуги. По-прежнему накрывались бы столы в садовых павильонах. Сам Град ныне бессмертен.
—
— Провозгласил себя? — переспросил Яма. — Ты не прав, Сэм. Божественность не сводится к имени или ярлыку. Это некое состояние личного бытия. Просто бессмертием его не достигнешь, ведь даже последний батрак на полях вполне может добиться непрерывности своего существования. Может быть, тогда дело в пестовании Облика? Нет. Любой поднаторевший в гипнозе может играть во всевозможные игры со своим Образом. Или в обретении Атрибута? Конечно, нет. Я могу спроектировать машины намного более мощные и точные, чем любая способность, которую может вызвать и развивать в себе человек. Быть богом — это быть способным быть самим собой, причем до такой степени, что страсти твои соответствуют уже силам мироздания, и видно это любому, кто на тебя ни посмотрит, и нет надобности называть твое имя. Один древний поэт сказал, что весь мир наполнен отголосками и соответствиями. Другой сочинил длинную поэму об аде, в котором каждый человек претерпевает мучения, вызываемые как раз теми силами, которые управляли его жизнью. Быть богом — это быть способным распознать в самом себе все поистине важное и потом взять тот единственный тон, который обеспечит ему созвучие со всем сущим. И тогда вне морали, логики или эстетики становишься ты ветром или огнем, морем, горным кряжем, дождем, солнцем или звездами, полетом стрелы, вечерними сумерками, любовным объятием. Становишься главным благодаря главной своей страсти. И говорят тогда взирающие на богов, даже и не зная их имен: «Это Огонь. Это Танец. Это Разрушение. Это Любовь». Итак, возвращаясь к твоим словам, они не провозглашали себя богами. Это делают все остальные, все, кто видит их.
— Значит, вот так они и тренькают на своих фашистских балалайках, да?
— Ты выбрал неудачное прилагательное.
— Ты уже израсходовал все остальные.
— Похоже, что в этом вопросе нам никогда не найти общей точки.
— Если в ответ на вопрос, почему вы угнетаете мир, ты разражаешься нескончаемой поэтической белибердой, то, естественно, нет. Думаю, тут просто не может быть общих точек.
— Тогда давай найдем другую тему для разговора.
— Хотя действительно, глядя на тебя, я говорю: «Это Смерть».
Яма не ответил.
— Странная у тебя — как ты сказал? — главная страсть. Я слышал, что ты был стар, прежде чем стал молодым…
— Ты же знаешь, что так оно и было.
— Ты был механиком-вундеркиндом и мастером оружия. Ты потерял отрочество во вспышке пламени и в тот же день стал стариком. Не в этот ли момент стала смерть твоей главной страстью? Или же это произошло раньше? Или позже?
— Не играет роли, — отрезал Яма.
— Ты служишь богам, потому что веришь во все, о чем говорил мне, или потому, что ненавидишь большую часть человечества?
— Я не лгал тебе.
— Оказывается, Смерть — идеалист. Забавно.
— Ничего забавного.
— Или, может быть, ни одно из этих предположений не справедливо? Может быть, главная твоя страсть…
— Ты уже упоминал ее имя, — перебил Яма, — в той самой речи, в которой сравнивал ее с болезнью. Ты был не прав тогда, и ты не прав и сейчас. Я не намерен выслушивать твою проповедь еще раз, а так как в данный момент вокруг не видно зыбучих песков, то слушать ее я и не буду.
— Иду на мировую, — сказал Сэм. — Но скажи мне, меняются ли когда-нибудь у богов главные страсти?
Яма
— Богиня танца была когда-то богом войны. Так что похоже, что все может измениться.
— Только умерев подлинной смертью, — заявил Сэм, — изменюсь я. Но до самого того момента я буду с каждым вздохом ненавидеть Небеса. Если Брахма обречет меня на сожжение, я плюну в пламя. Если он повелит удушить меня, я постараюсь укусить руку палача. Если он рассечет мне грудь, кровь моя, надеюсь, разъест клинок ржавчиной. Ну как, это главная страсть?
— Ты — отличный материал для бога, — кивнул Яма.
— О Боже! — иронически протянул Сэм.
— До того, как случится то, что случится, — сказал Яма, — тебе, как было мне обещано, разрешено поприсутствовать на свадьбе.
— Свадьбе? Ты и Кали? И скоро?
— В меньшее полнолуние, — ответил Яма. — Итак, что бы ни решил Брахма, я, по крайней мере, смогу до тех пор поднести тебе хорошую выпивку.
— За это спасибо, бог смерти. Но мне всегда казалось, что свадьбы не вершатся на Небесах.
— Эта традиция доживает последние дни. Нет никаких священных традиций.
— Тогда удачи, — сказал Сэм.
Яма кивнул, зевнул, закурил очередную сигарету.
— Между прочим, а какая сейчас на Небесах мода на казни? Я спрашиваю из чистой любознательности.
— Казни не вершатся на Небесах, — сказал Яма, выдвигая ящик и вынимая из него шахматную доску.
Глава 5
Из Адова Колодезя вознесен он был на Небеса, чтобы пообщаться там с богами. Много тайн скрывает в себе Небесный Град, можно отыскать среди них и ключи к его прошлому. Не все, что случилось, пока был он там, известно. Известно, однако, что выступил он перед богами ходатаем за судьбы мира, снискав тем самым симпатии одних и враждебность других. Избери он изменить человечеству и принять предложения богов — и, как говорит кое-кто, мог бы он навсегда остаться в Граде Князем, а не встретить свою смерть в когтях призрачных кошек Канибуррхи. Злые языки утверждают, правда, что принял он это предложение, но потом предали уже его самого, и только после этого, в последние дни свои опять был он целиком на стороне страдающего человечества, но дней этих оставалось слишком мало…
Препоясанная молниями, носительница штандарта, вооруженная мечом, копьем, луком,
пожирающая, поддерживающая, Кали,
ночь времени в конце
кальпы, скитающаяся по миру в ночи,
сохранительница, обманщица, безмятежная,
любимая и любезная, Брахмани, Мать Вед,
обитательница таинственных, безмолвных мест,
предвещающая добро, нежная, всеведущая,
быстрая, как мысль,
носящая черепа, одержимая силой, сумеречная,
трудноодолимая воительница,
сострадательная и милосердная,
пролагающая путь заблудшему,
дарительница благ, учитель,
доблесть в облике женщины,
с переменчивым сердцем,
предающаяся суровому аскетизму,
чародейка, пария, бессмертная и вечная…
И вот, как столь часто бывало и в прошлом, ее белоснежную шерсть погладил ветерок.
Она прогуливалась там, где колыхались лимонно-желтые травы, она кралась по тропинке, вившейся среди темных деревьев, усыпанных тропическими цветами; справа от нее высились яшмовые утесы, то тут то там выходили на поверхность жилы молочно-белой породы, пронизанной оранжевыми капиллярами.
И вот, как столь часто бывало ранее, бесшумно ступали по тропинке подушечки ее огромных кошачьих лап, ветер поглаживал белую, как мрамор, шерсть, тысячами оттенков колыхались вокруг нее ароматы джунглей — там, в сумеречном месте, которое существовало лишь наполовину.