Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

Волков Сергей Юрьевич

— Я даже и не знаю, как тебе объяснить, если ты его никогда не видела, — засомневался я.

— Ну, я же тебе объясняю про то, что ты не видел, — удивилась Нава.

— Кино — это когда одни люди, актеры, показывают другим людям, зрителям, картины из жизни, которой сами не жили. Именно не рассказывают, как ты, словами, а живут этой жизнью, а зрители наблюдают. Когда это происходит живьем, то есть когда одни находятся перед другими, — это театр называется, а когда то, что они показывают, запоминается на картинках — это называется

кино… Поняла?

Нава недоуменно смотрела на меня:

— Что ты такое говоришь, Молчун, вечно ты такое говоришь, что хоть стой, хоть падай… Как можно рассказывать или показывать жизнь, которой ты не жил?

— А ты разве никогда не представляла, какой будет наша жизнь, когда у нас появятся дети? — задал я рискованный вопрос.

Нава прижалась ко мне боком и крепко обхватила руками.

— Представляла, Молчун, — почти виновато призналась она. Видимо, фантазия у нее потрудилась на славу.

— Ну вот, — уцепился я. — Того, что ты представляла, тоже никто еще не прожил, его еще не было, а ты уже это видела. Так и кино дает возможность представить жизнь, которой еще не было или которую прожил не ты… Ну, например, посмотреть, что было с твоей мамой, когда ее мертвяки утащили…

— Ой, не хочу я этого смотреть! — испугалась она. — Мне страшно такое смотреть!..

— И не смотри, — разрешил я. — Или представь, что ты не рассказываешь, как вы с Колченогом его дочку по лесу искали, а показываешь…

— Как же я могу это показать, — удивилась Нава, — если тебя там не было?

— Ну, там, откуда я, есть такая возможность запоминать изображение и звуки жизни, а потом смотреть на них снова и снова.

— Я так и подозревала, что ты из какого-то нечеловеческого мира, — вздохнула Нава. — Поэтому ты и не хочешь, чтобы у нас дети были.

— Постой-постой, — засмеялся я. — А кто мне сегодня утром говорил, что не хочет детей, не понимает, зачем они и что с ними делать?

— Ты, Молчун, умный-умный, — вздохнула Нава, — а дурак… Как же я могу хотеть детей, если ты их не хочешь? Чтоб дети получились, мы вместе должны их хотеть. А что я с ними буду делать, если ты их не хочешь?

Я не нашел что ответить, только пробормотал беспомощно:

— Вот вернемся из Города…

— Мы с тобой еще до Выселок не дошли, — напомнила Нава.

— Да, — согласился я, — до Выселок мы не дошли… А зачем нам на Выселки?

— А почему ты тут вспомнил про свое кино? — спросила Нава.

— Мне показалось, что эта деревня не настоящая, не для жизни, а специально построенная для кино, «декорации» называется. Сняли кино и бросили их… Кто ж в таком жить будет?.. Может, не пойдем туда, — сказал я нерешительно, потому что чувствовал — нам не стоит туда идти, только ноги вот болят и очень хочется под крышу. И поесть что-нибудь. И ночь наступает… Надо же, целый день блуждали по лесу, даже Нава устала, висит на руке и не отпускает. — Давай не пойдем, Нава.

— Не пойдем, не пойдем… — проворчала Нава. —

Какое такое кино? Это в твоих летающих деревнях кино бывает, наверное. А у нас в лесу сроду никакого кино не было, и не морочь мне голову своим кино, Молчун!.. Мне есть хочется! Сколько же можно не есть?! Я с утра ничего не ела… И воры твои эти… От них знаешь какой аппетит? Нет, мы давай с тобой туда спустимся, поедим, а если нам там не понравится, тогда сразу уйдем. Ночь сегодня теплая будет, без дождя… Пойдем, что ты стоишь? И забудь про свое кино…

Да, живот поджимало от голода, а против него никакие резоны не действуют. Как там? Голодное брюхо к разуму глухо?.. Что-то вроде… Может, и права Нава?

Рядом с первым домиком, прямо на серой земле, сидел серый, практически голый человек. Его было плохо видно в сумерках, он почти сливался с землей, и на фоне белой стены различался только его силуэт.

— Вы куда? — спросил человек слабым голосом.

— Нам нужно переночевать, — объяснил я. — А утром нам нужно на Выселки. Мы дорогу потеряли. Убегали от воров и дорогу потеряли.

— Это вы, значит, сами пришли? — сказал человек вяло. — Это вы молодцы, хорошо сделали… Вы заходите, заходите, а то работы много, а людей что-то совсем мало осталось… — Он еле выговаривал слова, словно засыпал. — А работать нужно. Очень нужно работать… Очень…

— Ты нас не покормишь? — спросил я.

— У нас сейчас… пред-тык-пык-стадия трансмутации… андрогенизация… финальный этап… клеточная стерилизация. — Человек произнес несколько слов, которые показались мне знакомыми, хотя вроде бы никогда их раньше не слыхал. — Это хорошо, что мальчик пришел, потому что мальчик… — и он опять заговорил непонятно, странно, — поддается трансмутации без предварительной стерилизации… высокополиморфные локусы… митоз… мейоз…

Я так и не понял, как все это связано с возможностью нас накормить, но догадался, что отрицательно.

Нава потянула меня, но я с досадой выдернул руку.

— Я тебя не понимаю, — возмущенно сообщил я странному человеку, стараясь хоть рассмотреть его получше. — Ты мне скажи, еда у тебя найдется?

— Вот если бы трое… — сказал человек невпопад.

Нава дернула изо всех сил, и ей удалось оттащить меня в сторону.

— Больной он, что ли? — продолжал я сердито булькать. — Ты поняла, что он там бормочет?

— Да что ты с ним разговариваешь?! — прошипела Нава. — У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица!

— Почему нет лица? — удивился я и оглянулся удостовериться.

Человека видно не было: то ли он ушел, то ли растворился в сумерках.

— А так, — сказала Нава. — Глаза есть, рот есть, а лица нету… — Она вдруг прижалась ко мне, словно ища защиты. — Он как мертвяк, — пояснила она. — Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он как мертвяк… Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не найдем, ты не надейся.