Мирянин
Шрифт:
Олеська, она из породы клещей. Есть такая разновидность слабого пола, хорошо еще, что довольно редкая. Клещ это не совсем то же самое, что Диана-охотница – за богатством или за славой потенциального мужа. Женщина-клещ как правило редко бывает хороша собой, а уж красавиц среди них и вовсе не попадается. Не урод, серединка на половинку. Всегда образованна и умна в глубинном смысле этого слова. Имеет непременно малодоходную и высокомудрую работу, потому что она, бедняжечка, блещет интеллектом, но не умеет пробиваться в жизни локтями. Однако же главное отличительное свойство всякого клеща – полное нежелание существовать в одиночку. Этим они и отличаются от охотниц. Наши современные Дианы всегда имеют надежного коня, стрелы с железными наконечниками и несгибаемый лук, звенящий тетивой. Промах их не смутит, в случае неудачи они галопом несутся дальше и всегда имеют про запас кусок от прежней добычи. И всякая охотница рано или поздно понимает, что совершенно спокойно может кормить себя промыслом и не связывать при этом свою свободу. Клещ, напротив, нуждается в вечном доноре, из которого можно сосать питательный сок и на котором, прилепившись в уютном уголке, можно ехать по жизни. Отцепи такого клеща, и он, если в рекордный срок не сыщет новое, незанятое тело, непременно подохнет. И если прекрасная Диана поражает в самое сердце женскими своими прелестями и уловками, то клещ действует иначе. Тут бедного мужчину не спасет даже отсутствие пылкой любви и страсти, напротив, еще более заставит позабыть элементарную осторожность. Казалось бы, чего бояться такой обыкновенной, такой свойской девчонки? Не с кем выпить? Можно поехать к ней. Проголодался на занятиях? А вот у меня есть пирожок. Завис компьютер? Ерунда, могу наладить за пару минут. (А ты думал, я круглая дура и со мной поговорить нельзя на серьезные темы?) Завтра не в чем выйти на ответственную встречу? Да я сейчас же заеду и постираю тебе рубашки, а после поглажу, конечно. Кстати, звонила твоя мама и просила передать… А через некоторое время уже и вещички милого, услужливого клеща стоят в вашей квартире, и бог знает, как они туда проникли, а на вашей шее висят обязательства, в основном, конечно, материальные. В возрастающей прогрессии. При этом задним умом вы знаете точно – ваш домашний клещ не испытывает к вам особенной любви-привязанности, ему все равно кого сосать. Но процедура его хирургического выдворения болезненна чрезвычайно, да и нет времени, работа, командировки, деловые встречи. И бытие определяет сознание. А ваша мама говорит, какая хорошая девушка, и готовится умереть спокойно, передав вас в надежные руки. И вопли, разборки, скандалы совсем сейчас не к месту, и попросту некогда отковырять клеща, а потом это становится и вовсе невозможно. И ты понимаешь, что опоздал и обречен. На самое худшее – на жизнь без любви с обеих сторон. Так и передвигаешься по свету и возишь на своем хребте своего персонального кровопийцу. Пока не погибнешь сам.
Я совсем не любил Олесю Крапивницкую. А она была ко мне равнодушна. Ее порода вообще не способна испытывать яркую неприязнь, потому что каждый мужчина – ее возможная среда обитания. Так зачем портить отношения? Но вот именно я и именно сейчас намеревался их хорошенько испортить. И поступить совсем не как святой, а подгадить нашей Олеське за то, что она так гнусно обошлась с моим другом. Это вовсе не должна была быть месть, но я сочетал приятное с полезным. И начал я с другой совершенно женщины, удивительной и прекрасной. Я рассказал все Наташе. Как только вернулся от инспектора, так сразу рассказал.
Наташа сидела на пирсе, собираясь соскользнуть в воду. Она любила эдак, не в прыжке, а словно рыбка, нырнуть в свою родную стихию. По гороскопу она была Водолей. Но я задержал Наташу, будто бы, со стороны казалось, подошел к ней поболтать. И выложил, слово в слово, все, что прочел недавно в полицейском отчете.
– Такие вот дела. Инспектор сказал, Леся вне подозрений. Но не собирался делать из этого тайну. И я решил, пусть уж лучше узнают от меня. Как думаешь? – спросил я Наташу.
Она не смотрела на меня все то время, пока я говорил. Не потому, что не хотела. А было неудобно. Она сидела, а я стоял. Прямо в брюках и рубашке, и даже в туфлях – как ходил в управление, так и явился на пляж. Брюки мои, светло-голубые, с ровными стрелочками, были единственной летней одеждой «на выход», и пачкать о мокрые камни пирса их не рекомендовалось. Так что я искал правды в ногах.
– Ты хочешь, чтобы я передала остальным? – спросила Наташа, подняв ко мне лицо, но тут же заслонилась ладошкой. Уж очень сильно било солнце, а она не взяла к воде очки.
По одному только вызову в ее голосе я прочувствовал: она ни за что не собирается разглашать мою новость дальше. А я и не желал перекладывать обязанность на ее плечи. И чтобы не быть неверно понятым, сказал, даже резко:
– Что ты! Ни в коем случае! Ты вообще держись в стороне от этой истории. Не могу рассказать тебе все, но послушай моего совета.
– А я и держусь, – покорно согласилась Наташа. И вздохнула: – Нику жалко.
И не пояснила, в каком именно смысле. Видимо, жалко было со всех сторон. И меня пожалела тоже, сочувственно дернув снизу за брюки. У Наташи иногда случалось такое: она вдруг начинала всех жалеть. Без разбора. Однажды это кончилось привнесением в их с Тошкой дом черного котенка с помойки, оказавшегося впоследствии зловреднейшей, царапучей кошкой со скандальным характером. Ливадин, подыгрывая в своей безоглядной любви, на котенка согласился, и в тот же вечер остался без любимых мокасин, куда котенок и отгрузил свой первый подарок новым хозяевам.
Иногда мне казалось, будто Наташа становилась почти прозрачной для моего внутреннего зрения, как если бы я мог сказать о ней все наперед: что она произнесет, что сделает, от чего откажется и с чем согласится. И я думаю, это и в самом деле так. Я не читал ее, словно открытую книгу, а видел всю целиком, сразу, в том едином, которое нельзя разделить и о котором действительно понимаешь все и всегда.
– Что мне делать? – спросил я вроде бы у самого себя, а на самом деле у Наташи.
– А ты посоветуйся с Тошкой, – тут же откликнулась она. И снова впала в жалостливое настроение: – Знаешь, а Вика так и не вернулась. Ужасно, правда? Был человек, а взял и пропал. И никому нет дела… Юрася опять в стельку, – сообщила она на всякий случай.
– Вику ищут, – заверил я Наташу, как можно уверенней. – Мадейра не очень большой остров. Я думаю, скоро найдут. А к Тошке я сейчас пойду. Только ты не говори пока никому.
– Уж можешь не сомневаться. Лесю тоже жалко, – опять вздохнула Наташа (интересно, ее-то с какой стати?), – чего только со страху не наговоришь.
Вот это верно. Только от великого страха и можно так поступить. От страха за себя. Но я не стал объяснять это Наташе. Скоро ее настроение пройдет, и она сама увидит вещи в их действительном неприглядном свете.
Тошку я затащил к бару. Что, вообще-то, сделать с непьющим человеком достаточно сложно. Но тут уж сыграло роль любопытство. Все наши – те, что остались, знали: я ходил утром к инспектору. Олеську мы покинули в одиночестве на ее полосатом матрасике. Условно, конечно. Хотя налитое джином, беспробудное тело Юрасика, по соседству обгоравшее в злющих солнечных лучах, вряд ли можно посчитать за полноценную компанию. Я именно добивался определенного эффекта. Пусть шепчутся за спиной, пусть Олеська нервничает, пусть ее расплатой станет остракизм за ненаказуемое, но позорное преступление.
Ливадин, послушав меня даже не до конца, взорвался глухим басом. И без того мнительный, он теперь убеждал меня, как это ни смешно, что всегда не доверял Никиной подружке, но его никто не желал принимать всерьез. И вот, пожалуйста, – все вышло, как он и предсказывал.
– Ты погоди. Никто же не спорит о твоей прозорливости. Да я не к этому и рассказал, – перебил я Тошку. – Надо, чтобы мы знали. Вот только Юрасику не говори.
– Это еще почему? – переспросил Антон, хотя ему было явно все равно, что будет, а что не будет знать Талдыкин.
– Подумай сам. Вика пропала. Как бы там ни было, но она его подружка. И Талдыкин в том числе под подозрением. А мы ему про пленку. Они с Олеськой и так что ни день, то норовят друг дружке глаза повыцарапать. А что теперь меж ними выйдет, разве можно предсказать?
– Ладно уж, Юрасик пусть отдыхает. А с Лесей я поговорю, – сказал, как отрезал, Ливадин. – Сам. Раз не тайна, должна получить свое. Я ее презираю и отныне знать не хочу.
– И какать в одном поле не сядешь, – попробовал я пошутить. Антона я угадывал слишком хорошо и предвидел: может перегнуть палку. – Вернемся в Москву, тогда хоть с трибуны провозглашай отлучение, а пока не затевай крестового похода. Убийца Никиты еще не найден. И кто знает, что ему на руку. Мы все втянуты в водоворот и в одиночку никому не выплыть. Сказать – скажи, если решил. Только кулаками не маши прежде времени, драка еще не начиналась.