Мирянин
Шрифт:
Мне кажется теперь, Юрасик тогда потому нарочно старательно и бесстрашно исполнял свою роль, что жаждал скорейшего очищения и чтобы все как можно быстрее закончилось. И он хватил через край. К чему это привело? А вот послушайте. По порядку и с того места, где я остановился.
Итак, Юрасик предстал пред нами троими. Пышущий решительностью и полный вдохновения пополам с алкогольными парами. Тоже в нарядном костюме, серо-розовом в тонкую полоску, при залихватском галстуке – чистый маскарад, да и только. Будто подвыпивший карбонарий, вопреки логике победивший австрийских угнетателей. Левый борт его свежепошитого пиджака слегка оттопыривался. И я хорошо знал, отчего. Не успел я даже толком приготовиться к ожидаемому представлению и дать сигнал к атаке хотя бы одним красноречивым взглядом, как Юрасика понесло с места в карьер.
– Привет всем. А тебе, Антон Сергеевич, отдельное «здрасьте», – тоном конферансье заговорил Талдыкин.
– С чего это ты, будто скоморох? – поморщился Ливадин и, обращаясь ко всем, сказал: – Пойдемте лучше ужинать, нечего на пороге стоять.
– Нет, ты погоди, Антон Сергеевич. Ты погоди. – Юрасик схватил Ливадина за штанину и потянул к себе: – Я тебе сказать должен, угадай что?
– Да прекрати ты шутовство, Юрий Петрович, – оттолкнул Ливадин его руку, отцепил от своих штанов прочь. Однако дальше не пошел, остановился: – Откуда только ты взялся на мою голову? Ну, говори, чего хотел, и пойдем, я голодный.
– И я голодный. Но это ничего, подождет. – Тут Юрасик набрал полную грудь воздуху, как оперный певец перед ответственной арией, и бухнул по вражеским кораблям: – Я Наташу люблю!
– Чего? – только и нашелся Ливадин. (Я впервые в жизни убедился на собственном опыте, что выражение «глаза по восемь копеек» – не пустые слова.)
– Я люблю Наташу! Твою Наташу люблю! Вот дурак. Ты что, глухой, что ли, Антон Сергеевич? – входя в раж, с истеричным смехом выкрикнул Юрасик.
Не знаю, как уж так вышло, а может, и Фидель постарался, но вокруг нас не было ни души. Конечно, центральный ресторан отеля «Савой» не то место, где царит оживленное движение, но однако же время стояло вечернее, когда голодный и богатый люд стремится к самой главной за день трапезе – наполнить желудки и себя показать. А вот не было никого, одни мы стояли в маленьком зальчике, и ни души не прошествовало мимо, только слегка из-за гобеленовой драпировки выглядывали любопытное лицо и краешек манишки официанта. Я захлопал глазами – так мне показалось, что лукавый официант сильно смахивает на помощника Фиделя, но тут же отогнал шальную мысль: откуда Салазар – и вдруг официант? Но вокруг меня уже разгорались в полную силу события.
– Ты что тут смеешь? Ты, ушлепок ползучий! Ты как сказал? – Тошка задыхался, не мог связать нужные слова, карие его глаза потемнели до черноты. (Я испугался, что Ливадина вот-вот хватит разрыв сердца или апоплексический удар.)
– Уж сразу и обзываться! Где же ваше воспитание, блин, Антон, е-мое, Сергеевич? – Юрасик перестал глумиться и, было видно, разозлился на Ливадина. Он все дальше входил в роль, и его несло: – А что такого? Имею право. Хочу – люблю, хочу – нет. И кого хочу. Сейчас у нас наблюдается отсутствие крепостного строя. Ты мне спасибо скажи, что я честь по чести все говорю, а не за спиной, как некоторые, которые уморят лучшего друга, а потом смотрят невинно.
– Что? А-ах, что? – только и получилось у Тошки (а я опять же впервые видел самолично, как люди ловят ртом воздух, и вовсе не похоже на рыбу, а скорее на квакающую жабу).
– То. Что слышал. А тебе, Наталья Васильевна, тоже честное предупреждение. Жениться не смогу, не обессудь. А так – любую прихоть, только скажи. Я тебе рыцарем буду, – понес Юрасик воодушевленную околесицу. (Я даже не представлял себе, что Талдыкин может выражаться подобным образом, наверное, припомнил читанное в комиксах и виданное в кино, но то, что он произносил, забавным не было.)
И тут случилось нечто неслыханное. Я не учил этому Талдыкина, жизнью своей клянусь, это вышло не по моему наущению. Что воодушевление так далеко заведет Юрасика, я и предположить не мог.
Наташа все это время стояла молча, на Талдыкина она глядеть не желала, на мужа – не могла. Она изредка косилась на меня, словно ища поддержки, но особенно на нее не рассчитывая, переводила тревожный взгляд с занавеса на мраморные пилястры и дальше на потолок. Она была бледнее этого самого мрамора, и только зрачки ее расширились от ужаса, отчего глаза утратили дивный зеленый блеск.
Талдыкин опустился на одно колено. Толстый и неуклюжий, он, однако, не был комичен, а скорее грозен, как бешеный бык, увидавший корову. Медленно полез за пазуху и медленно достал красной кожи футляр. Миг, и с громким, револьверным щелчком распахнулась крышка, нас всех на секунду ослепило изумрудно-золотое сияние, преяркое в электрическом освещении.
– Я же сказал, ничего не пожалею! И вот, не пожалел! – гордо провозгласил Талдыкин, протянул, как был, с колен, футляр с ожерельем Наташе.
И тут произошла нелепость. От растерянности, от неожиданности, даже и для меня. Пока Юрасик, словно нож, доставал свой убийственный футляр, пока открывал, пока говорил слова, все мы трое заледенели без единого движения. Что еще добавить, если и Тошка обратился в камень, застыл, как был, с открытым ртом. И от этой самой растерянности, от беспомощности перед столь мощным нахальным напором, Наташа невольно протянула руку и взяла у Талдыкина футляр. И так неподвижно держала его перед собой, словно не понимала, что взяла и зачем.
– Полмиллиона, как с куста! Что? Выкуси, Антон Сергеевич! Не все же тебе одному. Или ты решил, что лучше всех? По-твоему, что дозволено этому… как его…
– Цезарю, – зачем не знаю, непроизвольно подсказал я.
– Ага, Цезарю! – подхватил Юрасик, посмотрев на меня с благодарностью, что не бросил в трудную минуту. – То, значит, не позволено быку? А сам-то хмырь, каких мало, даже болотных!
Тут наконец Ливадин опомнился. С глухим ревом, в котором нельзя было разобрать ни слова, а может, слов вовсе и не имелось, он пнул Талдыкина со всей силы ногой в грудь. Юрасик отличался полнотой, а Тошкин башмак – сорок пятым размером. Потому Талдыкина отнесло по мраморному, скользкому полу метра на три до противоположной стены. Он опрокинулся навзничь и несильно стукнулся головой. Но сразу сделал попытку подняться, как игрушечный ванька-встанька. Однако не успел.
– Убью! – Это был единственный лозунг, который нашелся у Антона, прежде чем он бросился в бой.
– А-а-а! Ты так?! – завопил в ответ Талдыкин, и его кулак врезался в лицо кинувшегося на него сверху Ливадина. Показалась первая кровь.
Ни я, ни Наташа ничего не сделали. Она так и продолжала стоять с открытым футляром в вытянутой руке, обратившись в соляной столп, как жена Лота, а я ничего делать и не был должен.
А на полу не обычно дрались, как два мужика, не поделившие бабу, а дрались насмерть. Точнее, насмерть сражался Ливадин, у Юрасика просто не было иного выхода, как отвечать тем же. И вовсе их гладиаторская битва не получалась безмолвной.