Миссионерский кризис православия
Шрифт:
Такого же счастливого человека я видел весной 2002 года в Казанском Раифском монастыре. Это был пятилетний мальчик, подобранный монахами: он спал на вокзале в коробке из-под обуви. Ну так вот, мы посмотрели друг другу в глаза, и этот счастливый Кирюша вздыхает и шепчет: «Хочешь, я тебе покажу самое дорогое, что у меня есть?» И показывает зимние сапожки, которые ему подарили монахи: первая в жизни вещь, ему подаренная! Причем он хохочет от счастья, ну и я с ним. И дело не в сапожках. Просто климат жизни в этом монастыре — хороший. Там люди интересны друг другу и друг другу рады.
Таков критерий душевного и духовного здоровья: уметь замечать доброе и быть благодарным
Но войдите с видеокамерой в обычный наш храм и снимите полиелей в субботу вечером. Праздник. Хор гремит «Хвалите имя Господне». Дома же при просмотре записи отключите звук. И картинку с лицами прихожан покажите любому стороннему человеку (а лучше светскому психиатру) и спросите — что, по-вашему, делают эти люди? Радуются они, ликуют или же унывают и скорбят? Или попробуйте наложить туда другой звук, скажем, из мира Великого поста: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом». В каком случае будет большее соответствие видеоряда и саунда?
Что мы черпаем из нашей веры — скорбь или радость? Право-славящие мы или право-скулящие? Мне очень дорог такой рассказ из Древнего Патерика. Два молодых послушника пошли в город, там нагрешили, возвращаются в монастырь и каются. Старцы определяют епитимью, каждого запирают в отдельной келье: кайтесь, молитесь. Через неделю открывают дверь первого монаха. Он выходит весь исхудавший, покрасневшие глаза, бледные щеки. Спрашивают его: «Что ты делал в эти дни?» — «Я каялся и молил Господа простить мой грех». Старцы говорят: «Хорошо» — и открывают вторую келью. Второй монах выходит румяный, веселый. Спрашивают: «А ты что делал в эти дни?» — «Я молился и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех». Старцы посовещались и сказали: «Оба пути равно хороши».
Навязчиво-неотступная память о своих грехах может привести к забвению о Боге. Идолом может стать постоянная медитация о себе (пусть даже осудительная медитация на тему «какая я сволочь»). Но если ты молишься Богу, ты о Боге должен помнить, а не о своем прошлом.
В церковной традиции есть время скорби и время радости. Наш суточный круг молитв полон покаяния. Но на границе Литургии иссякают покаянные молитвы. Все молитвы Литургии — светлые: «Благослови, душе моя, Господа... Хвали, душе моя, Господа».
Кстати, я думаю, одна из причин ферапонтовской контрреволюции в том, что у нас стали исповедоваться во время Литургии. Получается абсурд: хор ликует от имени причастников (смысл Литургии: «святая — святым»), а сами виновники торжества скучились где-то в уголке и там бьют себя по персям и каются. Когда я был семинаристом, однажды получилось так, что исповедь затянулась, и я не успел к Причастию на ранней Литургии. И тогда решил остаться на позднюю обедню. В итоге я впервые простоял Литургию, на которой причащался, не в очереди на исповедь. Грехи мои были уже позади. А Причастие и вся Литургия — вот, передо мной. И вдруг Литургия раскрылась передо мной в своем ликующем, радостном измерении...
Точно так же осаживается покаяние в личных грехах накануне Страстной седмицы и Пасхи. За несколько дней до Пасхи прекращается великопостная покаянная молитва Ефрема Сирина, отменяются земные поклоны (исключение Типикон делает только для поклонов перед Плащаницей). Почему ограничивается интенсивность покаянных молитв? Потому что иначе тварь (твоя память о твоих делах) заслонит собой память о Творце. Если я все время помню только о себе, о своих грехах, значит, Бог остается где-то далеко. Великий пост не будет путем к Пасхе, если навстречу ко мне Христос не сделает Свой шаг. Сколько бы мы ни каялись, если бы Христос не пошел на крест, не были бы мы спасены. На Страстной седмице наступают дни, когда ты должен чуть-чуть забыть о себе и вместе с Господом следовать за Ним в Иерусалим и дальше на Голгофу, во ад и затем к пасхальному воскресению. Теперь ты должен вспоминать уже не свое прошлое, а путь твоего Спасителя.
В Православии нужно обрести какое-то равновесие между знанием своего греха и стремлением прочь от него — к Богу.
Святитель Григорий Нисский так пояснял смысл заповеди блаженств «блаженны плачущие, ибо они утешатся»: «Не всякий плачущий будет утешен. Скажем, если человек плачет о потере кошелька, за этот плач он не получит небесной награды. А если человек плачет о своих грехах? Нет, и плач о грехах несовершенен. Ад полон людьми, которые плачут о своих грехах, но этот плач не спасает». Григорий Нисский поясняет: «Блажен человек, который плачет о Боге. То есть этот человек когда-то испытал радость богообщения, но затем это чувство и радость первой любви утратил и мается без этого, и желает вернуть Господа в свою душу, в свою жизнь. Такой плач будет утешен».
И не случайно в период Великого поста, в первые дни особенно, и в наших молитвах, и в наших храмах царит радостная атмосфера. Если этой радости при начале поста нет — значит, покаяние наше «прелестно». Прп. Исаак Сирин говорил, что покаяние — это трепет души перед вратами рая. Значит, покаяние в христианской традиции — это вторичное чувство. Первичен свет, вторично все остальное в жизни Православия.
Так именно свет первичен в православной иконе... В комитете комсомола МГУ я был ответственным за атеистическое воспитание студентов. Но честно признаюсь: это направление работы я завалил. Организовал только три мероприятия: концерт рок-группы «Воскресение» в подшефном ПТУ, экскурсию в Спасо-Андроников монастырь в музей иконописи; экскурсию в зал иконописи Третьяковской галереи. Так вот, в Третьяковке был следующий эпизод: гид водит группу преподавателей и студентов с кафедры «научного атеизма» по залу, показывает на дивную икону XII века Николая Чудотворца и говорит: «А знаете, что необычно на этой иконе? Это первая икона, на которой иконописец придал греческому святому чисто русские черты лица». А затем гид оборачивается к нам, озирает нашу группу, показывает на меня пальцем и говорит: «Вот у этого юноши в старости точно такое же лицо будет». Штирлиц был на грани провала...
Но главное не это. Просто с той поры всякий раз, когда смотрю на себя в зеркало, я вспоминаю этот эпизод и нахожу повод для покаяния: «Андрюша, какая же сволочь из тебя выросла!»
Икона — это мечта Бога о человеке, икона являет нам, какими бы Бог хотел нас видеть. И когда ты сравниваешь этот замысел Бога о нас, дар Бога, приуготовленный для нас, с реальностью, вот тут-то и возникает нотка покаяния. Покаяние рождается из первичного светлого ощущения призвания: ты мог бы быть иным. Поистине, покаяние — это трепет души перед вратами рая. А без предощущения рая и покаяние будет разрушительным...
Люди видят нашу показную нерастворенную скорбь, и потому обходят наши храмы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза.
Чтобы не отпугивать чужих людей и своих детей, нужно прежде всего восстановить нормальную православную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «Ну почему они такие радостные?» Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к Серафимову Православию, к Православию радости. Нужна Серафимова Контр-революция. Нам нужно восстановление право-славия.