Миссия
Шрифт:
При близком общении Ли оказалась именно такой, какой он себе её и представлял. И даже более того: её чуть раскосые глаза оказались пронзительно зелёного цвета, так что при первой же встрече у него даже подкосились ноги. Наверняка Ли понимала всю силу такого контраста и умело пользовалась им, когда хотела сразить кавалера. Калеб ничего не знал о том, кем на самом деле была Ли. Он считал её синтом. Да и Ли не особенно желала раскрывать Калебу все свои тайны. После того разговора с боссом она сделала всё так, как было указано в записке. Пришлось покинуть Гонконг, свой дом, свою страну и обустроиться здесь, потому как угроза её жизни (а точнее, её личности) существовала серьёзная. Что-то она рассказывала Калебу о своём прошлом, делилась какими-то интересами и планами, которые имела на будущее, но сдерживала себя, чтобы не сказать больше, хотя сделать это с каждым днём подрывало всё сильнее. Они пили вино, курили, шутили и просто дурачились, как это бывает с теми,
– Знаешь, – сказал Калеб, когда они допили по последнему бокалу «Барберы», – а ведь если бы не мой прапрадед, то я бы мог и не оказаться сейчас здесь.
– Ого, – промолвила Ли, пытаясь по виду Калеба угадать, шутка это сейчас с его стороны или уже настоящая история.
– Нет, кроме шуток. У нас в семье сохранилось много его писем, которые он писал моей прапрабабке в ту пору, когда они были в разлуке. Он у меня военным медиком до самой смерти служил. Да и в поэзии был силён. Я часто читал их, когда гостил у родителей. И вот одно запомнилось мне. Там он размышлял о природе числа 13. Интересно так размышлял. И даже подумывал организовать некий клуб «13», чтобы бороться с предрассудками, касающимися этого числа. Прапрабабка его, конечно, всячески отговаривала. Суеверная была. И вот когда на сайте я увидел приглашение, то первым делом и вспомнил о том письме и даже подумал, что, может, клуб этот всё же удалось организовать. Ну… Когда понял, что ошибся, то было уже поздно.
Они рассмеялись.
– Да в каком-то смысле, – заметила Ли, – этот этаж в меру своих возможностей борется с этим суеверием. Для Лейктауна это прям чудо. Никогда нигде не встречала пустующих тринадцатых этажей. Обычно их просто называют по-другому, к примеру там, 12B или уж сразу 14. А здесь в каждом доме все тринадцатые этажи пустые. Серьёзно все двинулись на этой теме. Откуда здесь такое?
– Да тут и домов-то выше двенадцатого этажа всего три штуки, включая этот отель. Так что не нагнета-а-а-й, – Калеб, изображая зомби, обнял Ли и потянулся зубами к её шее.
Впервые за многие годы Ли захотелось физической близости с парнем. Она предчувствовала это ещё на стадии их общения в интернете. Рационального объяснения этому предчувствию не было. Организм просто дал сигнал – и Ли этому сигналу совершенно не хотела противиться. Кроме того, ей стали открываться какие-то странные вещи, о которых она до того не подозревала. Словно мозг её прежде работал лишь на девяносто процентов, но после знакомства с Калебом включил оставшиеся десять. И в этих десяти как бы оказалась вся суть её последующей жизни, её главная цель и, пусть не прозвучит пафосно, её миссия на данном этапе. Она сама неосознанно подстрекала Калеба к свиданию, это было ключевым звеном тех событий, которые начались на Луне. Не больше и не меньше. Так ей казалось. Да что там… Она была в этом уверена. Жар томил её тело, страсть заволакивала рассудок. Их первая ночь выдалась такой же чудесной, неописуемо восхитительной и искренней, какой она бывает только у по-настоящему влюблённых друг в друга людей…
Наутро он уже не застал в номере Ли. Счастье переполняло его. В окно, полуприкрытое тонкой занавеской, пробивались лучи солнца. Он смотрел на них и улыбался. Потом уткнулся лицом в подушку, на которой ночью спала Ли. От подушки пахло лавандой. Это запах её волос. Теперь он навек запомнится ему как запах любви. Он посмотрел на часы, вмонтированные в стену над входной дверью. Боже! Он же опаздывал на работу! «Ладно, – подумал Калеб, – спишемся вечером в интернете. Надеюсь, не обидится, если не застанет меня в постели». Он ещё раз вдохнул аромат лаванды и, наспех одевшись, выбежал в коридор.
*****
Эту ночь Калеб вспоминал ещё долго, часами бессмысленно бродя по тюремным дворам. Утром, когда он вернулся домой из «Принцессы», его уже ждал наряд полиции и адвокат, – всё как полагается в таких случаях. Адвокат объяснил, что был анонимный звонок и видеодоказательство. Каким образом? Зачем? Почему? Дальнейшее всплывало в памяти, будто недорисованные местами картинки: бесконечные вопросы дознавателя о том, кто такая Ли и что он о ней знает; толстое, лоснящееся лицо прокурора, безучастный взгляд судьи, стук молотка… Кажется, он ничего не рассказал на следствии о Ли. Представил её как случайную знакомую, с которой провёл ночь в каком-то не оставшимся в памяти мотеле. Ему хотелось защитить её. Ни о чём другом он в моменты допроса не беспокоился, кроме, разумеется, родителей, которые наверняка будут переживать. Успокаивало лишь то, что их переживания продлятся только тринадцать часов. Для него же четыреста дней в Петле – довольно жестокое наказание за одну ночь любви.
Тюрьма представляла из себя стандартное строение старого образца, годов этак пятидесятых двадцатого века: красный, мрачного вида кирпич, увитый всевозможными проводами и трубами. Отличие было лишь в том, что никто здесь не закрывал дверей камер, и вообще из наблюдателей было только трое синтов, безучастных ко всему и говорящих в случае необходимости чётко прописанными инструкциями. В столовой каждые тринадцать часов сама по себе возобновлялась вчерашняя пища; покалеченные в драках зэки обнулялись снова свеженькими и без единой царапины. Вся территория тюремного комплекса была, в сущности, сплошным минусовым порталом. Знающие люди говорили, что его силовой контур закопан глубоко под землёй, а у каждого заключённого под сердцем вживлён блокатор перехода, отключавшийся только по окончании срока наказания. Кроме того, у всех на руке имелся таймер, на котором было показано, сколько циклов осталось до освобождения и сколько времени занимал каждый цикл. Вот эта вторая цифра была куда интереснее первой. Тринадцатичасовой цикл мог уменьшаться в случае, если по каким-то причинам человек умирал. Умирал он как бы условно, потому как при обнулении воскресал в прежнем своём виде, но эта условность не отменяла всей реальности тех чувств, которые испытывает обычный человек в момент смерти. Если заключённый совершал самоубийство, то уменьшение времени цикла компенсировалось увеличением количества самих циклов в первой строчке таймера. Ведь самоубийство – это, по тюремному Кодексу, тоже преступление, значившееся как SK-400673. Но теоретически – а математика в этих унылых лабиринтах, надо сказать, была в широком употреблении – теоретически при продолжительности цикла, равной нулю, автоматически превращался в ноль и первый показатель. Впрочем, искусство быть осторожным и проверять теории на других было развито в этой среде куда больше математики. Именно по этой причине на спортивной площадке главного двора каждое утро в 10:14 по местному времени собиралась большая куча людей посмотреть на главное действо, бывшее здесь развлечением уже почти месяц.
Среди осуждённых (а их числилось сорок три человека) был некто по прозвищу Лимбо. По истине несчастное существо. Был он наркоманом, по наркотической статье и залетевшим на 1300 циклов, и перед отправкой в Петлю находился в страшнейшей ломке. И вот представьте себе, каково каждое утро просыпаться от чувства, что твоё тело разрывают на части. Некоторое время он ещё пытался произвести из всевозможного дерьма какие-то наркообразные суррогаты, но успехов в этом не добился, продолжая день за днём испытывать адские муки. И вот в один прекрасный день просто разбежался изо всех сил и разбил свою голову об грязную кирпичную стену. Обнулившись на следующее утро, он заметил, что время его цикла сократилось. Он повторил всю операцию снова – цикл продолжал сокращаться. По тюрьме пошли оживлённые философские рассуждения о природе времени и пространства. Их и раньше было предостаточно, но всё больше практического направления, в узких, так сказать, рамках. Например, давно было замечено, что, хотя отбывший наказание возвращался на землю лишь с тринадцатичасовой разницей относительно момента отправки в тюрьму, возвращался-то он в прошлое (относительно тех, кто прибыл в ту же тюрьму месяцем, например, позже). Вновь прибывающие сюда всегда называли даты из будущего, как если бы количество проведённых здесь дней синхронизировалось с временем на земле. Но каждый лично возвращался в то время, из которого приходил. Информация о будущем сделалась особенно ценной, когда люди смекнули, что так можно по возвращении разбогатеть, играя в тотализатор. Появились «ходоки», которых специально посылали криминальные группировки исключительно с целью разведки будущего. Властям как-то приходилось с этим бороться, но как именно, никто точно не знал. Но в случае с Лимбо философия была исключительно общей и даже с подбором умных слов вроде бодрийяровских симулякров. Но если сорок два человека корпели только над теоретической частью, то Лимбо на практике доказывал призрачную возможность досрочной свободы. Сегодня же было особенное утро…
– Ну, как думаешь? Свобода? – спросил Калеба Микки, молодой парнишка, который уже сегодня, через несколько минут, должен был выйти на «точку искупления», то есть закончить последний цикл и для всех наблюдающих просто раствориться в воздухе.
– Ну это вряд ли, – слегка усмехнулся Калеб. – Не верю, что система могла допустить такой лаг в алгоритме.
– Да, да, да, – протараторил Микки, нервно теребя сигарету и постукивая по земле пяткой.
– Давай, Лимбо, давай! – закричал он, подхваченный хором мужских голосов. Он посматривал на таймер. Ему хотелось успеть увидеть, чем закончится эта авантюра с самоубийствами. Сегодня циклы Лимбо должны были достичь нуля.
На лице Лимбо застыло то ли удовольствие от такого внимания к его персоне, то ли судорога ставшей почти привычной боли. Двадцать метров от баскетбольного щита до стены склада спортивного инвентаря – он изучил эту дистанцию до миллиметра, до каждого камушка, до молекулы. В душе он надеялся лишь на освобождение от страданий. Каким образом будет это освобождение выглядеть, ему было уже всё равно; даже в аду, полагал он, мучения не будут столь жестоки. Под мерные «раз, два, три», раздавшиеся из толпы, он покачал корпусом и разбежался…