Мистер Хайд
Шрифт:
— А приводимые им шесть условий…
— В это никто больше не верит. Это из области туманного оккультизма, который… Ладно, не стану настаивать. Вы были бы счастливы узнать, что ваш отец не совершал…
— Отнюдь, — прервал его Жантом.
— Как это — отнюдь? Не затем ли вы обратились ко мне, чтобы я попытался доказать, что пожар возник случайно и что вашего отца осудили напрасно? Учтите, от этого ничего не изменится. Дело сдано в архив. Но понимаю, вы лично испытали бы огромное облегчение.
— Нет, — пробормотал Жантом. — Это вынудило бы меня произвести что-то вроде внутреннего пересмотра, какую-то переоценку ценностей в самом себе. О! Это трудно объяснить. Мне пришлось бы провести ревизию всего своего прошлого.
Он встал со стула, чтобы положить
— Полагаюсь на вас, — сказал он. — У вас есть номер моего телефона. Я дома по вечерам с восьми часов.
На бульваре его охватило какое-то странное радостное чувство. Рюффен сможет лишь подтвердить решения суда. Снова наступит покой, и он как бы помирится с мистером Хайдом. В очередной раз он поразился тому факту, что если мало-помалу будет установлена невиновность отца, все его мечтания разлетятся в прах. Для тою чтобы терпеть и уважать себя, ему надо ощущать себя отверженным. Вероятно, не совсем отверженным, ведь он любит точность в выражениях, но уже наверняка маргиналом, кем-то вроде Рембо. «Я есть другой». Великолепные слова. Жантом введет в мир литературы некоего мистера Хайда, который ошеломит публику. Жантом вошел в «Ла Рюмери», занял место, ставшее его собственным, почти как некогда стол Сартра и Симоны де Бовуар во «Флоре». Именно там, разнесется потом слух, Рене Жантом задумал этого необычного героя. Он отнял его у Стивенсона и сделал символом уже не зла, а скорее боли, боли художника, сражающегося с красотой. Разумеется, при условии, что этот идиот Рюффен все не разрушит, доказав, что поджог совершил служащий. О! Как он теперь сожалеет, что нанял частного детектива, ведь тот захочет показать себя с лучшей стороны, проявит упорство. Теперь каждый вечер Жантому предстоит нести вахту у телефона и терзаться страхом, что детектив скажет ему: «Вы правы, пожар возник скорее всего случайно».
Кто же виноват? Конечно, Мириам. Ведь Мириам дала ему две эти книги, внеся сумятицу в его душу. Но ей не удастся помешать ему написать главную книгу, ибо решено: он поведает о своей жизни, спрятавшись за спиной мистера Хайда, но в то же время открывая нараспашку свою душу, как Доде в «Малыше» или Валлес в «Инсургенте». Он знает, как за это взяться. Он уже видит первую главу, мельницу на берегу реки, величественное вращение громадного колеса со стекающей водой, похожего на те, что приводили в движение лопастные пароходы на Миссисипи. Впечатление от плавания в другой части земного шара незабываемо. Сжав пальцами рюмку, наполненную ликером, Жантом начал грезить. Представил себя бедным эмигрантом, сидящим в трюме, насквозь пропахшем зерном. Он уезжает совершенно один, покидая постоянно скандалящих родителей. Вокруг него день и ночь дрожат борта и перекрытия, следуя медленному ритму жерновов, перемалывающих зерно своими каменными кругами. Красноватые электрические лампочки, наполовину скрытые тонкой мучной пылью, освещают своды, как будто теряющиеся в высоте, где по вечерам среди балок снуют летучие мыши.
Жантом продолжает листать свою книгу образов. Чем больше он в нее углубляется, тем больше видит. Почему он зарыл свое прошлое в пыль, ведь так приятно пробуждать его, слушать, как оно воркует тихим голосом. Какое обилие деталей! Одна ведет за собой другую. Он задерживает и лелеет даже те, что заставляют его вздрогнуть. Например, мыши. На мельнице они шебуршились почти везде, казались привычными, милыми, но вели в темных углах довольно подозрительную жизнь. Мать их боялась. Она завела огромного котяру, лаской и угрозами тщетно призывая его покончить с непрошеными гостями. Будучи женщиной быстрых решений — эту черту он унаследовал от нее, — она однажды накупила целую кучу приспособлений с пружинами, которые называются «мышеловки», и вечерами с осторожностью браконьера, расставляющего силки, разносила эти начиненные салом или сыром штуковины по местам, которые считала стратегически важными. По утрам всей семьей они обходили поле битвы, причем кот следовал за ними, и это приводило бедную женщину в ярость.
— Куплю для тебя крысоловку, — кричала она. — Катись, проваливай, бездельник. Пока я не прищемила тебе хвост.
Кот мирно смотрел на нее, а затем терся спиной о ее ноги. Жантом так хорошо видит эту сцену, что мог бы нарисовать ее. Взял блокнот и записал: «Крысоловка и кот». Имя кота он забыл. Какое-нибудь придумает, у автора есть на это право. Главное — ничего не упустить из этих мелких интимных подробностей, так хорошо окружающих фантастическими декорациями его пошлое существование. Ах да! Лишь бы этому детективу не удалось все опошлить.
«Решено, — подумал он. — Принимаюсь за дело сразу же. Мысленное воссоздание прошлого надо использовать сейчас же, не мешкая, и без прикрас. Поехали! В добрый час!»
Быстрым шагом он вернулся домой. Уже четыре часа. Он уже не замечает, как живет. Кое-как, как дикарь. Порой ему кажется, что его собственную волю подменяет чья-то другая. Об этой противоречивости существования надо поговорить с Бриюэном. В свою нору он вошел с чувством глубокого удовлетворения, остановился перед столом, повторил: «Принимаюсь», потом сказал еще: «Огонь с небес». Этого оказалось достаточно, чтобы убедиться, что погорячился он напрасно. Конечно, Рюффен прав. Все эти истории о самовозгораниях — просто досужие домыслы.
«Три страницы, — пообещал он себе. — Или четыре, и за работу. И больше не стану отвлекаться на эти бабушкины сказки».
Закурил сигарету, сознавая, что этот жест предвещает капитуляцию. Выдохнул большую струю дыма и вслух произнес: «Я все-таки совершенно свободен». Но еще не успев начать, он уже чувствует себя подавленным. Вот они, неоспоримые свидетельства… Мейбель Андренис, девятнадцати лет, загорелась как факел во время танца… Миссис Мэдж Найт прилюдно сгорела 23 декабря 1943 года. Это уже не предания далекой старины. В 1953 году миссис Эстер Дьюлин погибла от огня, сидя в своем кресле. И сколько других доказанных случаев, происшедших совсем недавно. В 1975 году, например, Кук в Майами, Були в Тенкербери, в отеле «Сван». Жертвами были вовсе не алкоголики, курильщики или толстяки, а женщины, девушки, вполне здоровые люди.
Резким движением Жантом захлопнул книгу. Итак. Это правда. Явление необъяснимо, но оно существует. И что же дальше… Этот работник, как его звали?.. Луи, Луи, как там дальше? Луи Патюрен. Этот малый, Луи, спал очень крепко. Он оказался застигнутым врасплох… Нет. Все произошло не так. Но именно здесь начинается непроницаемая зона, и, если ее потревожить, оттуда во все стороны до самых нервных окончаний извергнется головная боль, до конца не заглушенная и сейчас. Жантом снял телефонную трубку.
— Мириам… Это я… Я вас отвлекаю?
— Да.
— Вы не могли бы уделить мне пять минут?
— Нет.
— Три минуты?
— Бедный мой друг, как вы умеете отравлять существование. Давайте быстро.
Жантом взял обе книги и спустился по лестнице. Мириам восседала на стуле, как крестьянка на тракторе, и обрабатывала лежавший перед ней чистый лист бумаги.
— Я возвращаю вам книги, — сказал Жантом.
— И только ради этого вы меня побеспокоили? — Она пожала плечами, повернулась к нему вполоборота и спросила: — Ну и как, это то, что вам нужно? Вы ведь хотели что-нибудь из области фантастики… но только не говорите, что намеревались использовать в романе такую сомнительную тему, вы же утонченный элитарный автор. Колдовство, воду, чары, магию оставьте мне. Это ведь бабское дело, правда?
— Почему вдруг такая злоба? — вместо ответа спросил Жантом.
Мириам рассмеялась, запахнула пеньюар на пышной груди, взяла пачку «Голуаз». Продолжила она уже серьезным тоном профессионала:
— Ты прав, дорогуша Рене. В наши дни успех приносят только крайности. Мне достаточно прочитать вот эти откровения (она показала на пачку писем). Если в твоих рассказах нет наркотиков, постельных сцен, крови, но обрати внимание, делать это надо умело, со вкусом… с голубым цветком на куче дерьма, тогда что ж, тебе пора поискать другое занятие. Ты, может быть, получишь премию Французской Академии, но уж наверняка не удостоишься стать автором, чьи книги пользуются наибольшим спросом.