Мистический Петербург
Шрифт:
Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh» [2] . Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретенных, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец – скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! Чтение было кончено. Начались разговоры и суждения. Иногда это последствие чтения бывает любопытнее того, что прочитано. В дружеской беседе нашей всякий изъявлял свое мнение свободно; противоречия были самые странные, и всего страннее показалось мне, что женщины хвалили прозаические места более, а мужчины были в восторге от самых фантастических сцен. Места поэтические пролетели мимо тех и других, большею частию не замеченные ими.
2
Повелитель блох (нем.).
Один из наших собеседников молчал.
– Вы еще ничего не сказали, Леонид? – спросила его молодая девушка, которая не могла налюбоваться дочерью переплетчика, изображенною Гофманом.
– Что же прикажете мне говорить?
– Как что? Скажите, понравилась ли вам повесть Гофмана?
– Я не понимаю слова «понравиться», – отвечал Леонид – и глаза его обратились к другой собеседнице нашей, – не понимаю, когда говорят это слово о Гофмане или о девушке…
Та, на которую обратился взор Леонида, потупила глаза, и щеки ее покраснели.
– Чего же вы тут не понимаете?
– Того, – отвечал Леонид, – что ни Гофман, ни та, которую сердце отличает от других, нравиться не могут.
– Как? Гофман и девушка, которую вы любите, вам не могут нравиться?
– Жалею, что не успел хорошо высказать моей мысли. Дело в том, что слово «нравиться» я позволил бы себе употребить, говоря только о щегольской шляпке, о собачке, модном фраке и тому подобном.
– Прекрасно! Так лучше желать быть собачкою, нежели тою девушкою, которую вам вздумается любить?..
– Не беспокойтесь. Но Гофман вовсе мне не нравится, как не нравится мне буря с перекатным громом и ослепительною молниею: я изумлен, поражен; безмолвие души выражает все мое существование в самую минуту грозы, а после я сам себе не могу дать отчета: я не существовал в это время для мира! И как же вы хотите, чтобы холодным языком ума и слова пересказал я вам свои чувства? Зажгите слова мои огнем, и тогда я выжгу в душе другого чувства мои такими буквами, что он поймет их…
– Не пишет ли он стихов? – сказала девушка, которая спрашивала, молчаливой своей подруге. – Верно, это какое-нибудь поэтическое сравнение или выражение, и я ничего в нем не понимаю…
– Ах! как я его понимаю! – промолвила другая тихонько, сложив руки и поднимая к небу голубые глаза свои.
Я стоял за ее стулом и слышал этот голос сердца, невольно вылетевший. Боясь, чтобы она не заметила моего нечаянного дозора, я поспешил начать разговор с Леонидом.
– Прекрасно, – сказал я, – прекрасно, любезный Леонид! Только, в самом деле, непонятно.
– Как же вы говорите «прекрасно», если вы не понимаете?
Этот вопрос смешал меня. Я не знал, что отвечать на возражение Леонидово.
– То есть, я говорю, – сказал я ему наконец, – что трудно было бы изъяснить положительно, если бы мы захотели отдать полный отчет в ваших словах.
– Бедные люди! Им и чувствовать не позволяют того, чего изъяснить они не могут! – Леонид вздохнул.
– Но как же иначе? – сказал я. – Безотчетное чувство есть низшее чувство, и ум требует отчета верного, положительного…
– Мне всегда забавно слышать подобные слова: сколько в них шуму, грому, и между тем, как мало отчетливости во всех ваших отчетах! Скажите, пожалуйста: во многом ли до сих пор успели вы достигнуть вашей отчетливой положительности? Не вправе ли мы и теперь еще, после всех ваших философских теорий и систем, повторить:
Есть многое в природе, друг Горацио,Что и не снилось вашим мудрецам!Что такое успели мы разгадать нашим умом и выразить нашим языком? Величайшая горесть, величайшая радость – обе безмолвны; любовь также молчит – не смеет, не должна говорить (он взглянул украдкою на молчаливую нашу собеседницу). Вот три высокие состояния души человеческой, и при всех трех уму и языку дается полная отставка! Все это человек может еще, однако ж, понимать; но что, если мы осмелимся коснуться тех скрытых тайн души человеческой, которые только ощущаем, о существовании которых только догадываемся?..
Леонид засмеялся и вдруг обратился к веселой нашей собеседнице:
– Вам скучно слушать мои странные объяснения. Извините: вы сами начали.
– Я искренно признаюсь вам, что не понимаю, о чем вы говорите. Мне просто хотелось узнать ваше мнение о гофмановской сказке…
– Сказка эта похожа на быль, – отвечал Леонид. – Помилуйте? Как это можно?
– Говорю не шутя. Сначала мне показалось даже, будто я слышу рассказ о том, что случилось с одним из моих лучших друзей.
– Возможно ли?
– Окончание у Гофмана, однако ж, совсем не то. Бедный друг мой не улетел в волшебное царство духов: он остался на земле и дорого заплатил за мгновенные прихоти своего бешеного воображения…
– Расскажите нам!
– Это возбудит горестные воспоминания моей жизни; притом же я боюсь: я такой плохой рассказчик… Сверх того, в приключениях друга моего я ничего не могу изъяснить положительно!.. – Леонид засмеялся и пожал мне руку.
– Злой насмешник! – сказал я.
– Вы, однако ж, расскажете нам? – повторила веселая наша собеседница.
– Если вам угодно…
Взор Леонида выразил, однако ж, что совсем не в ее угоду хотел он рассказывать.
– Ах! как весело! – сказала вполголоса молчаливая ее подруга, так что Леонид мог слышать, – Он станет рассказывать!
– Ты любишь слушать рассказы Леонида? – лукаво спросила ее подруга.
– Да… потому, что они всегда такие странные… – Она смешалась и опять замолчала.
Несколько молодых людей придвинули к нам свои кресла. Мы составили отдельный кружок. Другие из гостей были уже заняты в это время картами и разговорами о погоде и еще о чем-то весьма важном, кажется, об осаде Антверпена.