Младший сын
Шрифт:
– Ничо, перемогу! – отмолвил он. – Тута вы пропадете…
Снова ехали, петляя по лесу. До первого безопасного жила добрались только на третий день. Прохор, как ввели в избу, так и пал плашью и уже не приходил в сознание. Метался, страшно кричал, бился под шубами. Морщинистое лицо было мокро от пота, лихорадочный румянец горел на щеках. Глаза глядели безумно. Он то и дело начинал бредить, прошал:
– Татары, татары где?!
Звал сыновей. Однажды поманил Михалиху:
– Веруха, Веруха! Твой-то что, а? Твой-то с Окинфом ушел, али как? Федюха-то…
Глаза Прохора смотрели почти осмысленно. «Неужто оклемался?» – подумала Вера с надеждой и перекрестилась.
Они двое с Прохоровой женкой попеременно обихаживали Прохора. Степка сидел, потерянно глядя на отца. Его погнали в лес за дровами. Степан возил и рубил дрова, изредка заходя в избу, со страхом взглядывал в воспаленное неистовое лицо родителя. Олена со Степановой женой обихаживали детей и скот, помогали старикам хозяевам. Пришлось развязать один из кулей, смолоть зерна. Потом зарезали овцу, что везли на санях с собою.
Прохор умер в ночь. Вера, проснувшись, услышала тихий разговор. Говорила Прохориха, спокойно сказывала, и Вера не сразу поняла, что же так изменилось в избе? Не слышно было хриплого дыхания больного. Прислушалась, зашевелились волосы: Прохорова женка сказывала мертвому всю свою жизнь.
– Вот ты и уснул, Прошенька! Хорошо мы с тобой прожили. Только нехорошо ты сделал, что меня оставил одну. Ну, Бог с тобой! Тамо увидимся… Деток вырастили, и младшенького оженили, и внучат дождались, и дом у нас с тобой добрый, справной дом. И не бил ты меня без дела, жалимой был, праведной. И на селе уважали тебя, Проша, и старостой тебя кладовали, и в походы ты ходил бранные, и цел ворочался, и со князем Олександром вместях… Только вот не дома ты помер, Прошенька. Как тебя схоронить, как тебя упокоить во чужой земле?! Не на родетельском мести, не с родетелем-батюшкой, не в домовище белодубовом…
Вера поднялась. Руки тряслись, когда высекала огонь, зажигала лучину. Огонек наконец осветил избу. Раскосмаченные, ошалев от сна, подымались княжевцы. Скотина беспокойно зашевелилась в углу.
Прохориха сидела все так же, причитала, сказывала. По морщинистому лицу ее текли слезы и капали на грудь покойного. Она уже закрыла глаза Прохору, сложила ему руки на груди. Вдруг громкий вопль потряс густой воздух избы. Это заревел, трясясь, Степан, заплакали дети, тревожно замычала корова.
Прохора схоронили к вечеру. Весь день Степан вырубал домовину. Двое местных стариков помогали ему. Нашелся монашек, что прочел над покойным отходную. Олена высоким красивым голосом завела плач. Вера подхватила. Прохориха, погодя, тоже начала приголашивать.
Могилу вырубили топором в мерзлой земле, забросали, засыпали снегом, завалили колодьем – от медведя. Утвердили крест. Старики обещали весной поправить, насыпать курган.
Олена после похорон сказала, что пойдет домой: кому, мол, она нужна, и татары не угонят! Веру уговорили не возвращаться, мало ли, может, в Твери встретит своих? Вновь уменьшившаяся семья погрузилась на розвальни: мужик с женкой, дети и двое старух. Оленину корову с телком оставили хозяйке.
В пути раза два чуть не попали на татар. От встречных-поперечных узнавалось, что взяты Москва и Дмитров. Одна лошадь зашибла передние ноги, и ее, вели за собой, не нагружая. Уже недалеко от Твери пришлось бросить вторые сани. Вера шла пешком. Они уже влились в бесконечную ленту беглецов, когда наконец завиднелась Тверь. Некормленая лошадь плелась из последних сил. Они не видели сами себя, но их обострившиеся, почерневшие лица могли бы испугать свежего человека. Застуженные дети тоже метались в жару. Когда доползли к городским воротам, почуялось, что уже не было сил бежать дальше. Они и остановились прямо на улице. Кто-то вынес воды. И по тому, как Прохориха слезала с саней, Вера поняла, что той уже мало остается веку на земле. По улице текли, обтекая их, телеги и люди. Казалось, они тут никому не нужны.
– Ай беглецы? – послышалось над ухом. – Вали за мной!
Обрадованные княжевцы снова тронули, спустились под горку, к самому берегу Волги. Тут уже были три семьи. Веселый хозяин охлопывал корову.
– Доится? Ничо! С молоком будем! Князь, кому с коровой, сена дает!
Тверич тут же побежал хлопотать о кормах. Степана – не успел поесть – он, скоро воротясь, утащил из избы.
– Вали на сход!
Улицы кипели. Степан не видывал такого многолюдства и в праздники. Они замешались в толпу мужиков. Тут и там знакомились, вызнавая своих, толковали.
– Дмитровски мы!
– Московлян нету ли?
– И ничо! Тверь – последний город. В Новгород не убежишь, далеко, а Торжок не защита! У меня женка в жару лежит, конь обезножел, куды!
– Князь-то что думат?
– Какой?
– Тверской! Михайло!
– Нет его!
– Чего ничевуху-то баешь, как не быть князю в городи!
– Князь! Князь! – слышалось то тут, то там. Бояр, что шагом проезжали через толпу, окликали, теребили за полы. Где-то раздавали оружие, туда бежали и шли пришлые мужики.
– Князь, князь-от где?! – все требовательней и грознее прокатывалось по переполненным улицам.
Глава 93
Под горой, у вымолов, бушевало вече. Скоро старосты купецкого братства начали сбивать дружины охочих людей – оборонять город. Шли все, кто только мог стоять на ногах. Ждали Михаила. За князем, толковали, уже послано встречь.
Возвращаясь со схода, Степан увидел, как по улице скакал какой-то словно в корзне и в алой шапке. «Княжич, – подумал он, – али Михайло сам? Тот молодой, бают!» Степан, сам не ведая зачем, побежал, и уже многие бежали к молодому всаднику, окружили коня, пробивались к нему, орали, ликуя, тот смеялся, крутил головой:
– Не князь я, не князь! Боярин я!
А его хватали за стремена, за сапоги, щупали, не верили, что не врет. Молодец наконец вырвался из рук посадских и ускакал. Уже подъезжая к Детинцу, он окликнул старого боярина, что сидел на коне, озирая площадь.
– Чуть вырвался! За князь Михайлу приняли! – прокричал он, смеясь. Старик кивнул головой, серьезно, без улыбки. Отмолвил, помолчав:
– Намедни решали… Старосты купецкие требуют в осаду сести!
– А ты трусишь? – подзудил молодой.
– Я татар видал! По мне, дак и бежать не грех, а народ – шумит.
Ночью в тереме великой княгини заседал совет. Великие бояра, воеводы, старосты братств и купецкая старшина, выборные от веча. За рублеными стенами палат гудел, не утихая, переполненный отчаявшимся народом город. Хрустел снег. Шли, и шли, и шли, окружая дворец.
Воеводы тревожно молчали. Выборные от черных людей напирали на бояр, требовали оборонять Тверь. Те ссылались на то, что Михаила нет во граде, что против Орды одному Тверскому княжеству все одно не устоять.