Млечный Путь №2 (5) 2013
Шрифт:
Так как я нигде не служила прежде и у меня не было рекомендаций, я отправилась на ярмарку, полагаясь на удачу.
Стоя на помосте с метлой в руках и ловя неприязненные взгляды своих соседок, я осторожно рассматривала людей, которые в тот день пришли на ярмарку.
Помните, дорогой мистер Бертрам, как вы очень деликатно спросили меня, не сохранилось ли моего портрета в молодости? И, глядя на мое морщинистое лицо, вы словно пытались разглядеть кого-то еще? Да, в молодости я была красива, признаюсь в этом без тщеславия и с грустью, как любая старуха. И быть красивой для меня тогда значило нести на голове чашку с кипятком. Поэтому за возможными нанимателями я следила со страхом и волнением. Больше всего мне приглянулся старичок с рассеянным и добрым выражением лица; но он, лишь на секунду задержавшись рядом со мной, нанял мальчика в помощь конюху и ушел, а я осталась ждать своего жребия.
Время шло, и мне казалось, что я стою на этом помосте вечно, и держать голову высоко становилось все трудней. Неужели, – думала я, – утром мне придется идти сюда снова? А если и завтра мне не повезет? Мои скудные средства грозили совершенно истощиться уже через неделю. Теперь я уже не выбирала, к кому из столпившихся у помоста людей я охотней всего пошла бы в услужение – я вспыхивала надеждой каждый раз, когда кто-то останавливал на мне взгляд. И все же, когда на помост взошел мистер Уолтер Фаркер, я невольно сделала шаг назад, настолько отталкивающей была его внешность.
Короткий нос был неоднократно сломан и расползся почти на пол-лица; блеклые глазки прятались под постоянно нахмуренными бровями, а пухлые обвисшие щеки странно контрастировали с массивным подбородком.
Он отрывисто, сквозь зубы спросил мою соседку, сколько ей лет, давно ли она работает горничной, и согласна ли уехать за пятьдесят миль от Лондона, в N. Плату он назначил весьма щедрую – двадцать пять фунтов в год, и девушка охотно согласилась. Затем он подошел ко мне, и, потратив на осмотр чуть больше времени, задал те же вопросы.
Я хотела отказать ему, уже мысленно подбирала слова, но… вспомнила про свои три шиллинга. Не знаю, как бы повернулась моя судьба, будь у меня тогда средства прожить хотя бы еще неделю.
На следующий день карета уже везла меня и Нэнси Хоуп в Шейдисайд. Нэнси была на три года старше меня, с мягким девонширским выговором, белокурая, пухленькая и румяная, и уже успела поработать в двух «местах». Среди прочего она сказала, будто это плохой признак, что нас наняли так далеко – значит, местные там почему-то не хотят работать.
«И что тогда нам делать?» – спросила я ее, наполовину всерьез готовясь выскочить из кареты, Нэнси пожала плечами и сказала: «Посмотрим, попробуем».
Уже в сумерках мы проехали сквозь ворота в большой запущенный парк, где росли выбеленные временем дубы и черная ольха. Дорога была извилистой и неровной, сквозь покрытые мхом камни на обочине прорастали тоненькие бледные деревца, которые никто не позаботился выкорчевать. Карета протряслась по горбатому мосту с опасно низкими перилами, и наконец я увидела дом.
Деревья обступили его так тесно, что выросшие ветви упирались и ломались о стены, повиснув на клочьях коры. В последних лучах закатного солнца он выглядел мрачно и величественно: три ряда темных окон, два флигеля, сотни труб на крыше; и мне трудно было поверить, что это огромное здание кто-то может называть просто домом. Плющ увивал его так густо, что сплошь заплел окна на верхнем этаже и сгладил резкие линии стен своей темной зеленью.
Почему-то я подумала о драконе, чешуйчатом старом драконе, который спит, выгнув шипастый хребет, опустив голову на лапы и чуть приоткрыв клыкастый рот. И его название, которое до того ничего для меня не значило – Шейдисайд – вдруг прозвучало в моей голове с тихим присвистом, словно на мгновение из черной пасти высунулся раздвоенный алый язык.
Недалеко от дома на излучине тоненькой речушки стояла мельница, и зрелище мерно крутящихся лопастей, обрисованных мягким вечерним светом, странным образом меня успокоило.
В окне правого флигеля мерцал слабый огонек – именно туда повел нас Фаркер, передав с рук на руки экономке, похожей на гранитный валун. Голос у миссис Симмонс оказался неожиданно звонкий и высокий для такой массивной глыбы плоти. Она, даже не подумав предложить с дороги чашечку чаю, повела нас коридорами, лестничным маршами и переходами, поворачивая скорее по памяти, чем благодаря блеклому пятну от единственной свечи. Мы следовали за ней, спотыкаясь и вздрагивая, когда сквозняки дергали темные полотнища выцветших гобеленов и хлопали ими об стены.
Наконец миссис Симмонс остановилась у одной из бесчисленных дверей и открыла ее.
– Ваша комната, – ткнула она пальцем внутрь. – Кухня внизу вон по той лестнице. Завтракают здесь в половине шестого.
Мы с Нэнси молча переглянулись и переступили через порог. Миссис Симмонс осталась в коридоре, взирая на нас оттуда с нескрываемым неодобрением, и ее идеально круглое лицо, подсвеченное снизу, было похоже на маску языческого идола, которого я когда-то рассматривала вместе с отцом в Хрустальном дворце.
– Миссис Симмонс, – как можно тише и смиренней произнесла я, – вы не оставите нам свечу?
– У меня только одна свеча, – отрезала она и захлопнула дверь, хотя в карманах ее необъятного фартука, я уверена, лежала целая дюжина. У нас с Нэнси еще нашлись силы посмеяться над ее скупостью; мы нашли кровать на ощупь и заснули, едва смежив веки.
Но пред рассветом я проснулась оттого, что тихие обильные слезы лились у меня по щекам. Я зажала в зубах край одеяла, чтобы не разбудить соседку, и зашлась в беззвучном плаче, прислушиваясь к шорохам чужого дома.
* * *
Утром Нэнси едва смогла меня добудиться. Тусклый серый свет из большого, забранного частым свинцовым переплетом окна освещал нашу комнату крайне скудно, а воздух прямо таки леденил изнутри горло и грудь; я содрогнулась при одной мысли, как холодно будет здесь зимой.
Комната была меблирована очень скупо: кровать, два стула и сундук для вещей, – и не заслуживала бы доброго слова, если бы не тонкое, неожиданно теплое, очень красивое покрывало из овечьей шерсти с диковинными птицами и цветами.