Млечный Путь, 2012 №02
Шрифт:
Энн была сирота, на лицо неказистая, и доброты она ни от кого, кроме Мэри, не видела, а оттого привязалась к ней всей душой. (Почему Мэри ее привечала — не знаю, но могу догадаться, что от невзрачной подружки она себе и другим еще краше казалась.) И Энн, хоть и дрожала при мысли о кладбище, решила, что она не пустит туда Мэри одну. К тому же она надеялась, что Мэри, как увидит погост, забудет свои выдумки сумасбродные и вернется домой — или она ее сможет отговорить по дороге.
Когда Энн сказала Мэри, что пойдет вместе с ней, та, понятно, обрадовалась — расцеловала
Мэри, напротив, казалась веселой. Ничто ее не пугало: ни погасшие, слепые окна домов, мимо которых они пробирались, ни ветер, швыряющий им в лицо листья, ни шепот деревьев, ни часовенка с крестом, засеребренным на миг выглянувшей из туч луной. Только один раз она открыла рот по дороге — приказала Энн замолчать, потому что разобрала в ее шепоте слова молитвы. Энн едва успела увернуться от пощечины.
Похоронили вдову Селби на отшибе, как она и жила, и девушкам пришлось изрядно проплутать среди надгробий, прежде чем они увидели свежую могилу.
— Стой! — схватила Энн Мэри за руку. — Что там?
А над могилой трепетал огонек, больше похожий на звезду, чем на свечу.
— Началось! — довольно сказала Мэри и пошла бы вперед, если бы Энн не держала ее.
— Пусти! — зашипела она и принялась выкручивать той руку, чтобы она разжала пальцы, а Энн тихо повторяла:
— Не надо, Мэри… не надо!
И вдруг обе замерли, вцепившись друг в друга. Огонек на могилой засиял еще ярче, превратился в язык белого чистого пламени… И в ответ ему из земли тоже начал пробиваться свет, только теплый, цвета золота.
Золотой свет сгустился, замерцал… и перед окаменевшими девушками вдруг появилась вдова Селби, совершенно такая, какой она была в жизни. Белый свет тоже переменился: превратился в силуэт, похожий на человеческий, только очень высокий. Казалось, что макушка его где-то в облаках, и черт лица было не разглядеть за этим нестерпимым сиянием. Но вдова Селби тихо рассмеялась и протянула руки ему навстречу.
И тут Мэри в гневе шагнула прямо к ним.
— Стой! Мэри! Стой! — закричала Энн, а сама упала на колени, закрыв глаза, но свет пробивался сквозь веки… больше всего она боялась, что сейчас ослепнет; но вдруг вместо боли почувствовала такое спокойствие, словно ее обняла давно умершая мать. Сердце ее было переполнено, и душа ликовала.
С закрытыми глазами она видела Мэри, как черный силуэт лицом к свету: она бросилась к нему, сжав кулаки, с богохульными воплями.
И вдруг свет погас. Мэри споткнулась, запнулась о край могилы и кубарем покатилась по земле. Энн слышала, как та бьется в судорогах и истошно вопит.
Энн не сразу нашла в себе силы подойти к ней. Только когда та замолчала, Энн, не вставая, подползла к Мэри. Она перевернула ее на спину и ужаснулась: из открытых глаз текла черная кровь, а лицо исказилось
Вот и вся история. В Февертоне до сих пор уверены, что они обе видели, как вдову Селби забрал дьявол, и Мэри оттого померла, а Энн покрепче оказалась и смогла заключить сделку. Лицо Мэри само за себя говорило — оно даже в гробу не разгладилось; а безродную сироту Энн вскоре после этого хозяин «Гончей» взял в жены. Она к тому же и похорошела дивно, хотя никто не мог толком объяснить, в чем эта перемена заключалась. Так что не удивительно, что жители Февертона подумали то, что подумали, и по сей день в этом убеждены. Но вам, господин собиратель, я чистую правду рассказал.
— А почему? — спросил я, боюсь, что не совсем отчетливо.
— Потому что Энн Трэверс была моей бабушкой. И я не раз в драку лез, потому что другие кричали под нашим домом «ведьма»! А если бы моя жена дочку родила, то и ей бы кричали. Слава богу, с тех самых пор в нашем роду одни мальчишки. Но здесь правде никто не поверит, хоть залезь на колокольню и ори оттуда. А вот если вы книгу напишете, где все это черным по белому… Может, изменится что.
Я глубокомысленно кивнул и посчитал нужным предупредить:
— Вряд ли моя книга, даже если она выйдет, будет способна оказать серьезное влияние на сложившееся мнение…
Может быть, выговорил я это не с первой попытки, но хозяин меня понял. Он усмехнулся:
— Да я особливо и не рассчитываю. Просто захотелось хоть кому-то рассказать, как оно по правде было. А дальше делайте с этой историей все, что вам на ум придет.
— С другой стороны, — хмыкнул он, — выручка у меня всегда большая, потому что народу до сих пор любопытно посмотреть на внука той самой Энн… Дьявольщина — что перчинка, с ней и еда сытнее, и пиво слаще. Нравится людям пугаться — так, чтобы чуть-чуть.
Я кивнул еще раз.
Обратная дорога из Февертона показалась мне просто невыносимой, хотя любезный хозяин «Гончей» сделал все, чтобы облегчить мое состояние. Трижды я чуть не потерял блокнот со всеми своими заметками, так как был слишком рассеян, чтобы думать о нем.
Неосмотрительно я отправился в путь сразу после полудня, солнце жгло все мое тело, как на решетке, ноги отзывались на каждый шаг болью во всех волдырях и мозолях, в голове словно перекатывался раскаленный камень.
Временно я решил забыть про свои «пешие» принципы и радостно уселся в кстати подвернувшийся дилижанс, болезненно морщась при каждом ухабе.
Но услышанная вчера история не отпускала меня даже в таком плачевном состоянии. Едва прибыв в свою комнату, я распахнул окно, чтобы выветрить дым от трубки моего соседа, и сел расшифровывать и записывать рассказ хозяина «Гончей». Я просидел за столом шесть часов кряду и оторвался от работы только тогда, когда эта история была написана до последней строчки.
Но и после того как рассказ о февертонской ведьме в нынешнем его виде присоединился к другим в моих тетрадях, меня продолжало мучить тягостное чувство чего-то незавершенного и незаконченного.