Млечный путь
Шрифт:
Горько, что подобные срывы Анвара далеко не безобидны, а порой чреваты непредвиденными неприятностями. Сам себе по горячности создает парень ненужные трудности. Сказано: взвесь, подумай, прежде чем молвить слово или что-то предпринять. А он словно хочет опровергнуть эту поговорку.
Мансур подавил вздох. Ему припомнился вовсе уж бессмысленный и несвоевременный, с его точки зрения, поступок, который совершил Анвар, когда учился на втором курсе летного училища. Нежданно-негаданно огорошил отца телеграммой: мол, немедленно приезжай, женюсь.
«Глупец!» — вырвалось у Мансура, едва он взглянул на телеграмму. И впрямь, о какой женитьбе речь, когда впереди три года учебы? Где у него жилье, где средства содержать семью? Глупость все это, самая обыкновенная распущенность!
Говорят, на свадьбу являйся сытым. Вот и Мансур решил не ударить лицом в грязь: в подарок будущей снохе захватил оставшийся от матери старинный браслет из черного серебра с золотым припоем; сыну купил наручные часы; липовым медом заполнил деревянный жбан, а в холщовый мешок сунул баранью тушку.
Будущий сват встретил его в аэропорту с почестями, достойными иностранного гостя. «Хоть языки у нас немножко разные, да души родственные», — сказал тот, увозя Мансура на сверкающей «Волге» в свою большую, богато обставленную квартиру, где поместил его одного в отдельной комнате.
Выяснилось, что хозяин дома, отец Алии, — из московских татар, потомственный носильщик на Казанском вокзале. О зажиточности семьи лучше всего говорила четырехкомнатная квартира чуть не в самом центре Москвы. Что касается Алии, то она была единственной дочерью любящих родителей, но и своей красотой, и общительностью, и тем, что с первого раза ласково обратилась к Мансуру со словом «отец», пришлась ему по душе. А когда он узнал, что учится Алия в архитектурном институте, готовя себя к большому и полезному делу, то и вовсе обмяк душой, даже возгордился втайне, но всячески скрывал свои чувства, стараясь изо всех сил казаться если и не равнодушным, то хотя бы спокойным. Три дня и три ночи гудела татарская, по-городскому шумная, непривычная для Мансура свадьба. Богато одетые мужчины и женщины пара за парой шли в дом, дарили молодым дорогие подарки, пели полузабытые деревенские песни, плясали до упаду.
Когда ошалевший от свадебной кутерьмы, всевозможных, немыслимо прекрасных кушаний, названий которых он не знал и никогда не узнает, Мансур наконец собрался домой, ему нечего было сказать, кроме скромного «приезжайте к нам на кумыс». Но Алия повела себя так, словно это приглашение оказалось самым радостным событием в ее жизни и гвоздем всего этого пиршества. Не стесняясь гостей и мужа своего Анвара, звонко чмокнула она свекра в щеку и захлопала в ладоши: «Поедем, поедем! Это и будет нашим свадебным путешествием!»
Но случилось так, что ни через год, ни через два и позже Алия с Анваром не приехали к Мансуру, хотя каждое лето он с затаенным волнением принимался ждать их, а вместе с ним поглядывали на дорогу и многие односельчане, которым Мансур тогда же легкомысленно объявил о скором приезде московской четы. Конечно, обычная человеческая добропорядочность не позволяла Куштиряку напоминать Мансуру о его обещании продолжить свадьбу здесь, в ауле, чтобы, не дай бог, не обидеть его. Но от этого ему было не легче. Глубокая обида на сына и сноху все глубже поселялась в его сердце, и по ночам сильнее болели фронтовые раны. Именно эта затаенная обида делала его все более нелюдимым, заставляла безвылазно жить в горной крепости.
А может, зря обижался? Просто ли молодым вырваться из столицы, когда по рукам и ногам держит учеба, всякие экзамены да зачеты, а там — рождение ребенка с бесчисленными хлопотами... Жизнь не щадит, казалось бы, даже самые счастливые семьи.
После окончания училища Анвара направили служить в Западную Украину, Алия же осталась в Москве одна. То ли покидать родимое гнездо не пожелала, то ли действительно необходимым был уход за больной матерью, которая стала страдать сердцем после смерти мужа. Вот так и жили молодые целых три года врозь. Если учесть, что в их возрасте и три дня в разлуке равны вечности, то ведь за три года и поостыть можно во взаимных чувствах...
Но, слава богу,
Тогда не было нужды спешить, как нынче, потому что в путь он собрался по своей воле и в свой срок. Да и зачем торопиться, если никто тебя не ждет к условленному дню и часу? Ничуть не раздражало его и то, что машина довольно медленно ползла по ухабистой зимней дороге, шофер делал остановки чуть не в каждой деревне повидать родственников и знакомых. Оказавшись в Уфе, Мансур бесцельно бродил по городу, чтобы убить время, словно какой бездельник, заглянул к знакомому журналисту Басырову, а вечером даже побывал в театре. Наутро навестил Гашуру и к ночному поезду подошел еще за час до его отправления. Где уж там самолет! О нем Мансур и не вспомнил. Словом, по собственному почину ехал, без принуждения.
Помнит молчаливую растерянность сына, прислонившегося при виде отца к стене и долго не говорящего ни слова. Помнит первое впечатление от знакомой по свадьбе квартире: вроде бы все на месте, вплоть до шелковых гардин и дорогих ковров, но каким-то холодом, нежилой пустотой веяло от былого благополучия. В гостиной царил беспорядок, вещи валялись где попало, стулья сгрудились в углу. Но хуже всего — сами хозяева. Уже один их усталый и какой-то безразличный ко всему вид вселял щемящую тоску.
Мансур вспомнил вдруг свой разговор с журналистом, который был увлечен социологическими данными о разводах, хотел написать статью по этой проблеме. Будто можно понять эту вселенскую беду, выявить ее корни и причины. Мало ли как и почему знакомятся и женятся ныне молодые люди! О любви как-то и говорить стало вроде бы не модно — все больше дела житейские. А женятся — чего, кажется, им не хватает? Вот хотя бы его Анвару с Алией. Квартира, о какой многие и мечтать не смеют. Об одежде, еде и говорить нечего. Ан нет, выходит, не в квартире да всяких благах счастье. Утром встают порознь, словом не перекинутся — и на службу. И по вечерам мелькнут с постными лицами, спеша разбрестись по своим комнатам. Кому не лень, тот и уложит девочку спать. Такая вот жизнь.
Интересно, удалось Басырову довести свои исследования до конца? Что бы он сказал про семью единственного сына Мансура?
Оставшись на другой день один в квартире, он пригласил пожилую соседку, попотчевал ее чаем с липовым башкирским медом, а потом с ее помощью навел в доме порядок. Полдня возились вдвоем, пока не вычистили ковры, не вымели из углов всякий мусор и пыль, не проветрили комнаты. Закончив с уборкой, Мансур сходил в магазин, накупил продуктов, приготовил ужин. К приходу молодых стол был готов, даже бутылка благородного вина, залепленная наградными медалями, стояла посередине.
Странное дело: его хлопоты остались почти незамеченными. Ели нехотя, без аппетита, старательно приготовленный им бешбармак и салаты, не говоря уже о марочном вине, никакого восторга не вызвали.
Обижаться за это на сына и сноху не было смысла. Да и в нем ли, в его ли обидах дело? Он чувствовал не только пустоту и холод этого дома. Жившие тут люди были друг другу чужими. Но как же так? А что же эта семилетняя девочка? Ей-то как жить в этакой стуже? Что же она должна переживать? Или эти бездушные люди, приходившиеся ему сыном и снохой, успели выстудить и ее чувства, убить все лучшее, что есть в детях, — любовь, доверчивость, чистоту? Да как терпит все это Анвар? Или не он, Мансур, в таких трудах и лишениях пестовал из него человека, радуясь каждому его успеху и огорчаясь любой неудаче? Кому, как не отцу семейства, сделать первый шаг к примирению, перебороть свою гордыню ради самых близких людей? Не может же болезнь себялюбия настолько завладеть всем его существом, чтобы он уже был не способен на нормальные человеческие поступки...