MMIX - Год Быка
Шрифт:
Подсказанный коллегой сюжет осовремененного Фауста лёг в основу булгаковского замысла. В самой ранней редакции Романа героя зовут похоже, хотя и смешно – Феся. Новый Мефистофель, который у Гёте имел ещё одно имя – Фоланд, тоже звучит лишь чуть иначе – Воланд. Похоже, но всё же не так! По ходу работы над книгой Булгаков всё дальше уходит не только от смешливого отношения. Изначальное сходство Фауста и героя, Фоланда и Воланда, Гретхен и Маргариты – становится не столь очевидным, как и отношения в этом треугольнике, заимствованном у Гёте.
– Да, о чём тут вообще говорить? – воскликнет внимательный читатель, если в самом начале самой первой главы Романа мы можем легко обнаружить эпиграф:
«...Так кто ж ты, наконец?
—
Чего ж тут обсуждать, если Автор сам во всём признается? Ой, ли?! Так ли прост наш Автор, как хочет показаться некоторым визави? Разве эпиграф – это часть текста книги? Эпиграф связывает авторский текст с контекстом литературы, указывает на источник вдохновения или подражания. Он является частью произведения, но частью, пришедшей извне, как вопрос корреспондента является внешней частью интервью, и не является частью ответа.
14
Гёте. «Фауст» (прим. автора)
Если сам Булгаков настойчиво заставляет нас искать тайну, ответы на вопрос, сам смысл которого нам всё ещё не ясен, то где бы он оставил подсказку, а может быть и сам вопрос, на который отвечает остальной текст Романа? Наверное, как и положено – в самом начале! Похоже, что вопрос этот обращён Автором к своему герою – Воланду. А значит, для самого Булгакова ответ не был столь очевиден, как для многих из его толкователей.
Из дневников Елены Сергеевны известно, что после первой читки Романа для друзей, Михаил Афанасьевич первым делом попросил всех записать на отдельных бумажках ответ именно на этот вопрос: кем, по мнению слушателей, является Воланд. Некоторые написали «сатана», другие «не угадали». Сам Булгаков не стал ни подтверждать, ни опровергать. Просто был явно удовлетворен итогами импровизации. Так может быть именно это его, в первую очередь, и интересовало при работе над Романом – выяснить для себя, кто на самом деле скрывается под именем Воланда?
Как так? Разве писатель не властен над своими героями, не может сам сделать их отрицательными или наоборот? Может, конечно, если пожелает. Но вот разобраться со своими желаниями бывает сложно и не столь тонким и глубоким личностям, как наш Автор. Посему, за неимением лучшего, примем за рабочую гипотезу, что для Булгакова главным вопросом является его, Автора отношение к Воланду, ради чего и пришлось двенадцать лет отдавать все душевные силы Роману. А вот насколько эта гипотеза верна, выяснится, если с её помощью мы продвинемся вглубь скрытого смысла Романа.
8. Сильнее «Фауста» Гёте?
Итак, у нас вполне достаточно свидетельств, включая признание самого Автора, что в основу замысла Романа легла амбициозная затея создать нового «Фауста», посоревноваться с самим Гёте и с философской, и с художественной точки зрения. Но, между прочим, Гёте тоже ставил себе задачу не легче – превзойти в искусстве поэзии всех предшествующих поэтов, а в искусстве критики – всех современных ему философов. При этом обогнать Гёте с точки зрения диапазона поэтических стилей и художественных образов, масштабности сюжета – задача почти невыполнимая. Так что путь к успеху – превзойти глубиной знания драматических форм, степенью проработки художественных образов и полнотой перевоплощения в них Автора. И как минимум, нужен сюжет сопоставимого масштаба, не повторяющий, а дополняющий и выводящий на новый уровень проникновения в суть вещей. Судя по бурной реакции благодарной публики, эта творческая задача была успешно решена, хотя тайна этого фокуса Воланда и компании по сей день ждёт своего разоблачения.
Нам остается лишь ухватиться за эту путеводную ниточку, начало которой Автор предусмотрительно выложил на самое видное место – в эпиграф к Роману. Кроме того, он выстроил сюжет на взаимодействии такой же триады главных героев, что и у Гёте – мастер, Маргарита и Воланд. Это настолько очевидно, что большинство читателей и литературоведов нисколько не сомневаются не то что в сходстве, а в тождестве фигур Воланда и Мефистофеля.
Наша Маргарита, правда, не очень похожа, да что там – совсем не похожа на Маргариту из «Фауста». Но и на этот счёт у Автора полное алиби – раз уж Гёте срисовал прелестное личико и манеры Гретхен с образа своей невесты Шарлоты, то и Булгакову, по неписаным правилам поэтической дуэли, позволено вплести в сюжет свою собственную романтическую историю, а в образ героини – черты своей возлюбленной Елены. Опять же эта перекличка образов и имён может объяснить, почему отношения в треугольнике мастера, Маргариты и остающегося за сценой мужа гораздо больше напоминают отношения в треугольнике Фауст – Елена – Менелай.
Так что нам осталось лишь проследить, как Автор превращает старого Фауста в нового Фауста, то есть в мастера, поселив его в порядке умозрительного эксперимента в подвал в московском дворике близ Арбата. И действительно, внимательно проследив линию мастера в сюжете Романа, мы обнаружим целых две явных цитаты из гётевского «Фауста». Во-первых, в 13 главе, так и называющейся «Явление героя», собеседник Иванушки практически сразу, вместо представления, сообщает о себе: «А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик…»
Похожие строки можно обнаружить у Гёте в главе «У ворот», где Фауст впервые сталкивается с Мефистофелем в виде пуделя:
«К чему б крестьяне не прибегли,
И тотчас драка, шум и гам,
Их скрипки, чехарда, и кегли,
И крик невыносимы нам.»
Это совпадение не может быть случайным, поскольку речь идёт именно о цитате из «Фауста», упомянутого в этой же 13 главе. Булгаков постарался бы избежать явных аллюзий, если бы не хотел обратить наше внимание на это совпадение. Более того, чтобы закрепить связь мастера с героем Гёте Автор специально акцентирует это в сцене прощания Воланда с мастером в 32 главе:
«Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора».
Простодушный читатель вроде Бездомного просто обязан поверить Воланду на слово и увериться в том, что мастер подобен Фаусту. Но только, если наш читатель нелюбопытен и не подумает взять в руки томик Гёте. Иначе он будет вынужден воскликнуть: «Позвольте, мессир! Что за вздорные шутки? Вы за кого нас принимаете?» В трагедии Гёте вовсе не Фауст сидит за ретортой в надежде создать гомункула, а совсем даже другой доктор – Вагнер. И те самые слова о людском крике тоже произносит доктор Вагнер, а не Фауст.
Но, между прочим, доктор Вагнер у Гёте – это иронически заострённый образ великого философа Иммануила Канта. А гомункул, упорхнувший от Вагнера в самостоятельный полёт, – это тот самый вылепленный Кантом «чистый разум», которому посвящен главный труд кёнигсбергского затворника. И в последней главе «Прощение и последний приют» свободный дух мастера очень уж похож на классический портрет Канта: «Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру…», как и намёк на знаменитого старого слугу Лампе. Наконец, в первой главе Романа, где Воланд сообщает о целях своего прибытия в Москву, он подчеркивает своё близкое знакомство именно с Кантом, то есть с прообразом доктора Вагнера, а вовсе не Фауста.