MMIX - Год Быка
Шрифт:
Вот так штука! Но может быть, это Автор напутал или запамятовал, небрежно обошёлся с образами Гёте и своего Романа? Если так, то на этом можно смело обрывать наше исследование и даже не пытаться узнать несуществующую тайну Романа, на алтарь которого Булгаков положил не только свою жизнь, но и судьбу любимой. Никакие факты в биографии и книгах писателя или в дневнике его жены не позволяют нам бросить Булгакову обвинение в небрежности или в несерьёзности намерений. Поэтому нам придётся признать все эти «грубые ошибки» Воланда или Автора теми самыми путеводными знаками, ведущими к раскрытию тайны.
В таком случае, есть смысл внимательнее приглядеться также и к женским образам. Спрашивается, зачем Булгакову нужно так
Есть и ещё один женский образ в Романе, который имеет сходство с аналогом у Гёте из главы «Вальпургиева ночь»:
«Фауст:
Взгляни на край бугра
Мефисто, видишь, там у края
Тень одинокая такая?..
У девушки несчастный вид
И, как у Гретхен, облик кроткий,
А на ногах её – колодки...
Мефистофель:
Тут колдовской обычный трюк:
Все видят в ней своих подруг.
Фауст:
Как ты бела, как ты бледна,
Моя краса, моя вина!
И красная черта на шейке,
Как будто бы по полотну
Отбили ниткой по линейке
Кайму, в секиры ширину».
Конечно же, мы должны поверить чёрту, что это Медуза, а не дух Гретхен. Но если уж верить всему, что он говорит, то поверим и тому, что Фауст видит в ней образ своей казнённой подруги. А теперь сравним с описанием Булгаковым другого духа – служащей горничной и секретарём у Воланда Геллы, которая в каждом посетителе почему-то готова видеть рыцаря с полагающейся шпагой: «Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее». [15]
15
Глава 18 «Неудачливые визитеры» (прим. автора)
Чуть позже уточняется, что нагая девица – рыжая и имеет глаза с зеленью. Но ведь и речь не о самой голубоглазой Гретхен, а о духе, который тоже сочетал заботливость и практичность с внутренним огнём, спалившим её вместе со всей семьёй. Опять же, если попытаться выяснить облик Фриды, то единственный признак – тоже безукоризненное телосложение. А после того как Маргарита прощает Фриду и прощается с Геллой, из текста Романа исчезают обе! Последние главы обходятся без Геллы, которой нет ни на Воробьевых горах, ни в кавалькаде духов, покинувших Москву. По всей видимости, искупление и освобождение духа по имени Гелла произошло на пару глав раньше.
Даже если опустить эти подробности, снова списав на забывчивость Автора, то наличие сразу двух героинь, которых связывает с Гретхен сюжетная линия или образ, а не только одно лишь имя, наводит на серьезные сомнения. Тем более что по сюжету и образу Маргарита обнаруживает сходство совсем с другими персонажами королевских кровей, а не горничных или служанок.
Если бы несоответствия касались лишь двух Маргарит, то это полбеды. Но если и мастер похож не на Фауста, то из этого неумолимо следует тот самый вопрос: А кто же тогда Воланд? И есть ли в его образе или в сюжетной линии прямое сходство с Фоландом? Или мы опять должны поверить на слово… Кому? Да ему же, Воланду, который уже иронично обвёл нас вокруг пальца с уподоблением мастера Фаусту. Выяснить истинное отношение Автора к Воланду так же просто, как в случае с мастером – Вагнером, нам не удастся. Для ответа на вопрос «Так кто же ты?» нужно сначала написать, а потом истолковать целый Роман.
Чтобы завершить анализ «Фауста» как отправной точки создания Романа, нам осталось всего лишь разобраться с сюжетом трагедии Гёте. Можно ли в отношении этой книги ответить на вопрос, о чём она? Думаю, что сегодня можно ответить уверенно, а в первой половине ХХ века могли ответить самые внимательные и зоркие читатели, как Булгаков.
Само по себе философское содержание трагедии изначально не вызывает сомнений – речь идёт о естественной науке и о материалистическом мировоззрении, о его противоречиях с христианским мировоззрением и расхождениях с традиционной моралью. Однако философское содержание – ещё не оконченный сюжет, и вся вторая часть «Фауста» воспринималась современниками, да и ещё несколькими поколениями просто как набор фантастических сцен, понадобившихся автору для демонстрации поэтического дара и умения обращаться с массой мифологических образов. И только по прошествии почти полутора столетий кое-кто из поклонников «Фауста» и почитателей таланта Гёте, обладающих исторической интуицией, начал подозревать весьма ладное.
Для меня картина тоже начала складываться, когда в порядке развлечения я решил взглянуть на сказку Е.Шварца «Обыкновенное чудо», а затем и «Тень» как сюжеты, в которых действуют идеальные сущности, соответствующие большим историческим сообществам. Причём в обоих случаях, как и в «Фаусте», речь шла именно о науке. В шварцевской «Тени» так и вовсе действует персонаж под именем Ученый. И так получилось, что основные линии сказочного сюжета соответствуют перипетиям исторических событий России ХХ века, в которых научное сообщество играло не последнюю, а может быть и главную роль.
Перечитав ещё раз «Фауста» и приглядевшись к картинам второй части трагедии, можно прийти к аналогичному выводу. Речь здесь идёт об этапах развития научного сообщества: выход в свет, на политическую сцену, влияние на ход войн, выход на уровень масштабного преобразования природы. Последний, пятый акт, где Фауст увлечён изменением соотношения суши и морей, соответствует тезису Вернадского о превращении человечества, благодаря науке, в геологический фактор.
Вторая часть «Фауста» – это последовательное увеличение влияния естественных наук на реальную жизнь государств и народов. Начинается она с обустройства императорских дворцов и парков, устройства светских праздников с представлением химических фокусов и их последующим научным разоблачением. В этой связи образцом могут служить не только королевский Версаль, но и императорский Петергоф с его фонтанами и инженерией. Тогда же наука начинает видеть скрытые в земле «клады», а сами недра становятся новой основой экономики. Наконец, делают первые шаги финансовые технологии, которые вскоре ввергнут европейские монархии в революционную пучину.