Мне – 65
Шрифт:
Потом пришла эра электрических пишущих машинок. Ну, электрические – это уже почти сегодняшний день.
На работе в бригаде, где я работал, среди слесарей вспыхнул спор о педерастах: прошел слух, что одного из инженеров арестовали по обвинению, что он – педераст, или, говоря по-научному, гомосексуалист. Спорили не о том, педераст или нет и что с ними делать, мнение было единогласным: стрелять, а лучше – вешать прилюдно, а о том, как их определяют.
Все сходились во мнении, что у педерастов задница иная, там вход сглаженный, стертый. Это каждому сразу видно, потому педерасты в общие бани не ходят: сразу выявят и отволокут в милицию.
Помню, эти дискуссии, постоянно вспыхивающие в обществе не только среди слесарей, но и в кругах интеллигенции, в конце концов вызвали и дискуссию в прессе, и наконец один из светил медицины вынужденно выступил со статьей, где, целиком поддерживая и одобряя жесткие меры партии и правительства по истреблению гомосексуалистов, все же сообщил, что абсолютно безупречных методов определения гомосексуалистов пока все еще нет, не существует, хотя некоторый прогресс намечается. Но вот заметных сразу анатомических признаков, чтобы их могли заметить и отличить даже непрофессионалы, вроде явно выраженной стертости ануса или его других изменений в результате половых актов, увы, не наблюдается, что, понятно, затрудняет выявление этих выродков с целью удаления из общества.
Это вызвало вопль разочарования в обществе, нам всем подавай явные признаки, уроды должны быть заметны издали, как вон в любом кинофильме американского шпиона узнаешь с первого же кадра, так же легко определить и того, кто пока что наш, но слишком уж колеблется и в конце концов предаст Родину.
Колебаться и задумываться нельзя, это уже шаг к измене.
По всему городу расклеены объявления, призывающие молодежь вербоваться на Дальний Восток, на Крайний Север, на работу в рыболовецких флотилиях Северного моря, также Охотского и прочих мест освоения необъятного Советского Союза. Это – романтика, это приключения, новая жизнь, не говоря уже о высоких заработках, это строящиеся посреди тайги города, это возможность приобрести новые профессии, в том числе такие экзотичные, каких не увидишь в городе, ни в украинских селах.
Я и раньше читал эти объявления, но там непременное условие – возраст не меньше восемнадцати, но вот исполнилось наконец-то восемнадцать, и я тут же отправился на вербовочный пункт.
Конечно, чтобы завербоваться, пришлось уговорить здорового дружка, Тольку Худякова, пройти вместо меня медкомиссию, иначе забраковали бы в первом же кабинете, как и при наборе в армию, а так я получил везде «здоров», «здоров», «здоров», с заполненной карточкой пошел получать аванс и подъемные, а через три дня явился к пункту сбора с вещевым мешком за плечами. Если там и заподозрили что, то виду не подали. Через неделю нас погрузили в автобусы и отвезли на вокзал, где погрузили в такие же вагоны, именуемые телятниками.
Ехали несколько суток, хотя до Сыктывкара, куда нас в конце концов привезли, вообще-то поезда идут меньше суток. Но не товарные, каким везли нас, завербованных.
Железнодорожные станции тянулись одна за другой, одинаковые, запущенные, но всегда с исправно работающими печками, где в больших котлах постоянно кипит вода. И пассажиры выскакивали с посудой, забегали, наполняли кипятком чайники, кастрюльки, кружки.
Эти станции тянулись и тянулись, от этой надписи «Кипяток» стало рябить в глазах. Помню, один иностранец даже писал по этому поводу, что, мол, Россия настолько велика и обширна, что у русских нет возможности даже придумывать названия всем станциям, и многие из них называются одинаково: «Кипьяток»…
В Сыктывкаре сутки ночевали на пересыльном пункте, там распределили по районам, группу, в которую попал я, послали в Кебаньоль, а оттуда – на двадцать восьмой километр. Пункт по заготовке леса настолько мал, что ему не дали даже названия, а так: по километражу, на котором он находится от крохотного населенного пункта Кебаньоль.
Растерянные и огорошенные, мы обнаружили себя среди ссыльных. Тех самых зэков, кому запрещено возвращаться в старые места, а надлежит после отбытия сроков жить в лесу, рубить лес и в девять вечера находиться в бараке. Если же кто-то не явится вовремя, того снова в тюремный лагерь на солидный срок.
Нас распределили по бригадам, сперва доверили только топоры, чтобы обрубали сучья со спиленных деревьев, потом мы таскали от трелевочных тракторов тросы к уже поваленным деревьям, зацепляли петлями за вершинки, после чего трактор, натужно урча и время от времени от усилий поднимаясь на дыбы, затаскивал на щит и с трудом пробирался к дороге.
Наступила весна, кончилась золотая пора, когда спиленные деревья легко таскали по снегу. Земля размокла, и, что оказалось для меня новостью, здесь почти везде болота. Но лес продолжали рубить, углубляясь все дальше от железной дороги. Наконец мы начали строить новую ветку, спиливая деревья и укладывая их прямо на болото. Так как дорога рассчитана только на несколько месяцев, а то и недель, то строили ее не на века, но как можно быстрее.
Труднее работу трудно и представить, к тому же я пошел на самый трудный участок, где требовалось переносить и укладывать на землю ровными рядами баланы. Это когда огромное толстое дерево распиливаешь на трех-четырехметровые куски, а потом берешь их по одному и несешь в болото. Эти баланы в тайге служат шпалами. На них по-быстрому кладем рельсы, приколачиваем костылями, и вскоре бодрый паровоз начинает вывозить лес. Это в кино показывают, как носят тяжелые шпалы, ха-ха, тяжелые шпалы!
Понятно, что такой балан в несколько раз больше и тяжелее цивилизованной шпалы, что кладется на подготовленный грунт, а не в болото, как балан.
У меня, у которого врачи еще во время медкомиссии в армию признали лордоз, сколиоз и ишиас, что значит – позвоночник прогнут и вперед, и взад, и еще в сторону, ко всему прочему еще и появилась грыжа, лопнула. К счастью, успели довезти до больницы в Кебаньоле.
Местные врачи сумели разрезать живот, вырезать что-то и снова зашить. Мне запрещено отныне всю жизнь поднимать что-то тяжелее пустого чайника, и, понятно, через пару недель я снова работал на стройке вальщиком с бензопилой «Дружба», а через месяц – носил все те же баланы.
До Кебаньоля раз в неделю ходит мотовоз, это такая широкая механическая дрезина, на которой может поместиться почти два десятка человек. Если, конечно, сбиться в кучу, как селедки в бочке. Но охочих ездить в далекий Кебаньоль, который такой же поселок, разве что с магазином, набиралось мало.
Я съездил пару раз, понравилось бывать в чем-то более крупном, чем наш двадцать восьмой, а в следующий раз отправился пешком. Всего-то двадцать восемь километров!.. Через месяц я уже научился половину дистанции пробегать, а к концу лета едва скрывались крыши моего двадцать восьмого – не поймут! – и переходил на бег. Естественно, бежал в кирзовых сапогах. И не по гаревой дорожке, а по шпалам. Иногда удавалось бежать в сторонке по твердой земле, перепрыгивая камни и выползающие наверх корни.