Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины
Шрифт:
И еще у нее огромная кровавая рана на груди. Огромная. Иногда она чуть затягивается, а иногда кровоточит. Бабушка меняет повязки. Мне ее очень жалко тогда. Мне делается невероятно страшно, я не могу смотреть на эту чудовищную рану и на окровавленные бинты, которые остаются после перевязок.
Бабушка, которая себя неплохо чувствует, и бабушка, у которой начинается приступ, два разных человека.
Первая бабушка зовет меня к себе, читает мне книжки, заплетает мне косички, кормит и смотрит на меня с такой любовью,
Когда бабушке делается плохо, она требует, чтобы я к ней не подходила. Ни в коем случае! Она считает, что ее кашель опасен для меня.
Подходить нельзя! А мне все равно хочется к бабушке.
Не от хорошей жизни придумывает она верный способ меня отпугнуть.
На свет Божий появляется Мока.
Как бы это объяснить… Как бы это описать…
Мока — это страшный, мерзкий ужас. Мока — это безусловное зло.
Я даже в сторону Моки боюсь и смотреть.
Хотя вообще-то взглянешь (не зная, что это Мока) и увидишь обычное большое птичье перо.
Но воображение у меня богатое. У бабушки, видимо, тоже.
В общем, сумела она меня убедить, что когда появляется в ее руках Мока, я должна опасаться всего самого темного и ужасного…
При виде Моки я трепещу.
Вот мы остаемся одни. Я захожу к бабушке в комнату, стою у порога. Она хватает ртом воздух. Худенькие руки держатся за горло. И все-таки она замечает меня.
— Мока! — произносит бабушка через силу, показывая на огромное перо, лежащее у нее на коленях.
Душа моя леденеет.
Я забираюсь под стол, который стоит у самого входа в комнату дедушки и бабушки.
Это мое место, когда появляется Мока.
Бабушка должна меня видеть. Ведь в другой комнате я могу сделать что-то неправильное. Могу залезть куда-то. Упасть. Найти спички. Зажечь огонь. Устроить пожар. Сунуть пальчики в розетку…
Вообще-то я ничего этого не могу. Но взрослые уверены, что я только этим и стану заниматься, окажись одна.
За ребенком нужен глаз да глаз. Присмотр. И что делать, если все на работе? И что делать, если у бабушки приступ?
Моке — появляться. А мне — сидеть под столом, скованной ужасом.
Я сижу.
Что я делаю за эти несколько часов, пока не возвращаются с работы остальные родственники?
Я держу в руках лошадку и куклу. Они маленькие, еще меньше меня. И тоже очень боятся Моку. Я с ними вслух не разговариваю, чтобы Мока ни в коем случае нас не заметила.
Я просто думаю. Я с ними говорю в своих мыслях. И они отвечают. Много чего они мне рассказывают. И я им много чего сообщаю. Нам не скучно. Наоборот: нам очень интересно.
Мне внутри себя гораздо интереснее и безопаснее.
Я тогда очень четко поняла: тело мое отдельно, а я — отдельно.
Тело может сидеть скрючившись под столом. Я в эти часы ухожу далеко-далеко… Меня нет. И время проходит незаметно.
— Как Галенька? Хорошо себя вела?
Папа пришел.
— Ее надо покормить. И погуляй с ней. Бедная девочка… Опять я терзалась весь день…
Бабушке уже получше. И Моки нигде нет.
Есть я не хочу. Я хочу гулять.
Жизнь налаживается…
В сухом остатке. Я до четырнадцати лет не могла дотронуться до самого маленького перышка. Паника начиналась. Потом все прошло.
Положительный момент — мне не скучно с собой. Я всегда знаю, куда мне деваться, если долгое время приходится ждать в неподвижности.
Сейчас это называется медитация…
Да какая разница? Разве дело в названии?
Девочка, как тебя зовут?
Такая у нас была с папой игра. Он возвращался домой, брал меня на руки и спрашивал:
— Девочка, а девочка, как тебя зовут?
Ему наверное очень нравилось, что у меня есть отчество. И по отчеству видно, чья я дочка. Папина!
Я знала, что зовут меня Галина Марковна. Тренер у меня был замечательный. Ежедневный вопрос — ежедневный ответ. Но говорить-то я еще не приспособилась.
Поэтому ответ мой звучал так:
— Гага Мага!
Это приводило папу в восторг. Он и друзьям своим меня показывал, прося выговорить свое имя.
— Гага Мага!
И всеобщее удивление.
Так за мной осталось младенческое имя — до сих пор для самых-самых близких я — Гага Мага.
Папа говорил со мной стихами. Придумывал на ходу. У него получалось легко и смешно. Я ловила радостный ритм стихов и хохотала.
Папа был моим счастьем.
«Выпрямительница дорог»
Два сна из детства помню до сих пор: повторялись часто.
Первый. Мы идем с мамой по улице. Вдоль тротуара сидят безногие инвалиды на низеньких (у самой земли) тележках с маленькими скрипучими колесиками. Инвалид едет на этой тележке, отталкиваясь от земли руками. Не просто руками, конечно. Он держит в них деревяшки, похожие на утюги. Вот этими утюгами и отталкивается.
Таких людей очень много. Они собираются вместе и сидят на своих тележках, разговаривают. Иногда они пьяные. Но ничего плохого они никогда не делают. Если пьяные, смеются и разговаривают громче обычного.
Они всех вокруг знают, и их все знают.
Когда идешь мимо них, они всегда здороваются, приподнимают на головах кепки (это такой знак уважения) и говорят:
— Здравствуй, Нина.
— Здравствуй, Марк.
И с ними здороваются тоже.
Я их немножечко боюсь. Мне кажется, что кто-нибудь из них может ради шутки, если пьяный, схватить своей длинной рукой меня и утащить на своей тележке далеко-далеко.