Мнемозина, или Алиби троеженца
Шрифт:
Почему-то в свой дом в Подмосковье, который им подарил их спятивший от удара Мнемозины зять, они возвращаться не хотели. Возможно, своим присутствием в моем доме они хотели меня задобрить как колдуна. И все же выше моего понимания оставалось безумие Мнемозины.
– Неужели, – думал я, – ее сумасшествие может передаться и нашему ребенку?
Чтобы совсем с ними не спятить, я по вечерам уходил к Борьке Финкельсону, и с интересом наблюдал, как они с Любой играются со своим младенцем, которого в честь отца тоже назвали Борисом. Я им рассказывал про свои неприятности,
Хуже всего, что теперь Елизавета Петровна срала как канарейка. Из комнаты она выходить не желала, поскольку боялась увидеть меня и получить от меня очередной сглаз, а наша домработница судна из-под Елизаветы Петровны выносить не успевала, к тому же Елизавету Петровну из-за геморроя часами мучили запоры.
Теперь струйка неожиданных зловоний растекалась по всему дому из ее комнаты, но выбросить Елизавету Петровну в форточку как канарейку не представлялось никакой возможности! Надо было что-то делать! Единственно нормальной в нашем доме оставалась домработница Вера, но от нее у меня могла разболеться голова.
Очень часто Вера мне подмигивала и украдкой вкладывала в нагрудный карман моего пиджака записочки любовного содержания, в которых предлагала мне заняться любовью, предварительно закрывшись в ванной или в чулане!
Временами я ощущал перед всеми какое-то стеснение, а подчас даже вину за свое умственное превосходство и огромный жизненный опыт. Однажды все-таки мое терпение лопнуло, и я заперся с Верой в чулане. Было темно, пыльно и очень неловко!
Она сотни раз хваталась за мой хобот, то ручками, то пухленькими губками, отчаянно пытаясь возбудить меня любым способом, но совершенно бесполезно, потому что где-то в глубине души я не желал изменять моей Мнемозине!
Однако стоило Вере назвать меня импотентом, как я тут же овладел ею сзади.
Моя родственная душа так громко раскричалась от счастья, что мне пришлось заткнуть ей рот, подвернувшейся под руку подушкой! Внезапно развернувшись, и оседлав меня, как наездница, Вера мгновенно добилась от меня ослепительной вспышки, мощного взрыва. Я весь как будто взорвался изнутри и тут же забылся, и уснул.
Проснулся я в каком-то странном забытьи…
Вера продолжала все еще двигаться, яростно сжимая меня бедрами… Через минуту нам обоим пришлось затыкать рот подушкой, одной подушкой на двоих…
Ее концы с двух сторон мы держали, как нашу тайную связь… готовую нас разделить и тут же соединить… повторяя все наши движенья… помраченья всей нашей Любви…
Я уже устал… Вера продолжала двигаться… я плавал во сне… и даже не пытался вспоминать, сколько я провел с ней часов в чулане, и сколько раз она затыкала мне рот подушкой… Выполз я оттуда, как червь, в абсолютно невменяемом состоянии, и весь выжатый, как лимон, но довольный и счастливый прожитый недавним мгновением, когда был у нее внутри, и ощущал ее своим единым целым…
Что ни говори, а закрыться с хорошенькой и очень юной домработницей в чулане было очень исцеляющим средством, особенно когда твоя молодая супруга и ее родители пребывали в состоянии маниакально-депрессивного психоза.
С этого дня Вера по-настоящему возжаждала меня, как мужчину, и теперь мы пользовались любой свободной минутой, чтобы запереться в чулане.
Кажется, в своей жизни я еще никогда не был таким любвеобильным! Каждый день я овладевал то Мнемозиной, которая стучала зубами от страха, то Верой, которой часто приходилось затыкать рот подушкой, чтобы заглушить наступление приближающегося оргазма.
Впрочем, обстановка царящего в моем доме абсурда только поначалу казалась мне интересной. Особенно интересно было наблюдать за Леонидом Осиповичем и Елизаветой Петровной, которые меня всячески презирали, ненавидели и третировали, а потом вдруг стали панически бояться, глядя на меня будто через глазок тюремной камеры.
Как я уже заметил, безумие смешно только в начале своего возникновения!
Как говорил один мой знакомый психиатр, постоянно общаясь с сумасшедшими, можно и самому невольно чокнуться, даже не заметив этого!
Именно поэтому в моей голове часто возникали вопросы, и было непонятно, задаю их себе я сам, или люди, потерявшие из-за меня положение гордой вертикали?!
И действительно, почему, полюбив свою Мнемозину, я лишился чувства реальности, и когда это чувство реальности стало опять возвращаться ко мне?! Неужели вместе с Верой в чулане?! Или в тот самый момент, когда мне пришлось затыкать ей рот подушкой?!
И почему человек кричит или плачет во время оргазма?! Неужели ощущение счастья столь невыносимо?! А если невыносимо, то почему он так стремится к нему?! Неужели только для того, чтобы придать своему смертному телу бессмертный характер?!
Почему я в конце концов бросил свою работу, перестал общаться с близкими мне людьми, и весь отдался безумному оптимизму: жить, забывая себя, и забывая про все?!
Все эти вопросы очень часто не ко времени, и ни к месту появлялись в моей больной голове, например, в чулане с Верой, где мы закрывались в очередной раз, и куда уже было подведено мощное освещение с вентиляцией.
Вера посадила меня перед собой на маленький диванчик и, как всегда, быстро обнажила свое юное тело, но я вместо того, чтобы жадно набрасываться на нее, стал прежадно и преотвратительно жевать бутерброд с колбасой, который зачем-то прихватил с собой из кухни, увлеченно отвечая сам про себя на собственные же вопросы.
В это время я так увлекся своим раздумием, что даже не заметил, как быстро разделась Вера.
– Чтой-то вы задумчивый какой-то сегодня, али упали откуда-то вниз головкой, – с сочувственным вниманием улыбнулась мне Вера, и, целуя мои блестящие от жира руки, расстегнула ширинку на брюках, мгновенно обхватила мой фаллос губами, тут же заглатывая его целиком.
Все вопросы одним махом исчезли из моей головы, как будто их сдуло ураганным ветром.
Вот так, безумная юность лишила рассудительную старость ее философской невинности.