Много шума из никогда
Шрифт:
Жерех с порога бросился к узкому окну, задернул завесу и обернулся, улыбаясь Даниле как долгожданному родственнику:
— Ну, велик бог, сонаправивший стопы твои и укрепивший в пути среди славянских недругов! — блестя черными глазами, сказал он и развел руками, будто намереваясь заключить собеседника в объятия. Алая рубаха в черных разводах шелковой вышивки расползлась на животе, напряглась на костяных пуговицах. — Что за сладость видеть тебя, о возбранный из воинов!
Сделав паузу. Жерех опустил-таки руки и поинтересовался у изумленного Данилы, как звучит его гордое имя.
— Это не имеет значения, — улыбнулся Данила. — Ты мне зубы не заговаривай. Я хочу видеть кое-кого из твоих знакомых. И поверь мне, — Данила
— Сии не игры суть, но разумная небеспечность, — вдруг строго сказал Жерех, блеснув черным глазом. — Дружинники Белой Палицы идут за нами по следу, а потому потайный знак негоже тебе прилюдно на стол кидать! Опасливо! Если кто из постояльцев заметил, эти славянские свиньи вырежут нас всех. Даже Окула не успеет спасти тебя от топора язычников! Ты велик и силен, однако слишком молод: остерегись недругов!
Данила не ответил. Быстро отвернулся, чтобы Жерех не разглядел в его глазах горячие искры — страшная догадка разорвалась в мозгу осколками суетливых, горячечных мыслей: что это — заговор? какие-то иноземцы, ведущие из подполья войну против славян? Почему Жерех говорит о «славянских свиньях», идущих по пятам? Неужели принимает Данилу за кого-то из своих, за «избранного из воинов» — и все из-за таинственного жетона с угломерами…
— Однако ты наскоро прибыл, мой друже! — Жерех подошел ближе, пытливо заглядывая в глаза. — Мы ожидали тебя к ужину…
— Пришлось поторопиться, — медленно произнес Данила, осторожно подбирая слова. — Мне показалось, будто славяне преследуют меня. Пришлось поторопить коня. К счастью, достался выносливый жеребец.
— У боярина Окулы добрые кони, это нам знаемо! — Жерех закивал головой, по-прежнему искоса поглядывая на гостя сквозь сиропную пленку в глазах. — Уверен, что стольный боярин подал тебе лучшего жеребца… А что, нет ли у тебя весточки ко мне от Окулы?
— Весточка была, да пришлось ее уничтожить. Люди Светлой Палицы задержали на полдороги, досматривали вещи. Мне повезло: я успел избавиться от письма. А на словах Окула велел передать: если доберешься живым до Жереха, пусть он расскажет тебе, как действовать дальше.
— Я поведаю тебе все, добрый воин. Это мой долг и моя радость. Однако… — Жерех поднял голову и впервые глянул на Данилу сверху вниз, — сначала я допрошу тебя для проверности. Ты же знаешь — таково есть приличие нашей безопасности…
— Окула не говорил мне о допросах! — нахмурился Данила. — Довольно с тебя потайного знака! Или ты не доверяешь мне. Жерех? Не можешь отличить верного от язычника? Разве я похож на славянскую свинью?
— Ах, мой друже! Возможно ли молвить такое? — заохал Жерех и торопливо наклонил голову, поглаживая толстыми пальцами кольчужное предплечье разгневанного собеседника. — Я доверен тебе всем сердцем… Однако есть новый указ самого Окулы: допрашивать под петуниевым медом всякого понову прибывшего человечка, да не попустим к себе славянских лазутчиков. Коли желаешь, погляди сам… — Жерех тряхнул скользкой прядью черных волос, с неожиданной для своего массивного тела резвостью подскочил к сундучкам у стены и выхватил берестяной лоскут: — Сие есть послание от Окулы, доставленное всадницей Смеяной и ханом Одиноком, — тихо сказал он. — Хан со своей спутницей примчали сюда рано утром — и мне скрепя сердце пришлось допрашивать даже этих знатных воинов, ибо таково есть Окулино веление.
— «Дворянину Жереху боярина Окулы слово, —
шепотом зачитал Жерех, то и дело поглядывая на Данилу. —
С сим приспели к тебе Смеяна-всадница а с нею Одинок-хан да Облак-хан — их же накорми подай что спросят — поведай им куда путь держать навстречу боярину Свищу и людям его дабы сделать нам дело великое задуманное и Богом промысленное — однако тебе повелеваю прежде петунией медовой их опоить да измерить глубину сердца их ибо известно мне про разведку злокозненного дворянина Белыя Палица койи охоту ведет на нас жестокую — изведай не подставлены ли вместо них людишки славянские под нашими именами — проверь же и всякого другого нашего воина от дня сего и на грядущие дни —
— Постой-ка! — Данила словно в задумчивости взялся за край бересты и вытянул весточку из Жереховых пальцев; сделал вид, будто вчитывается в непонятные крючки и крестики. — Тут написано, что приехавших было трое — Смеяна, Одинок-хан и Облак-хан… А ты говоришь, будто их было только двое!
— Само лишь двое их было. — Жерех артистически закатил глазки и добавил трагическим голосом: — Облак-хан погиб в схватке с язычниками. Смеяна поведала, будто сгорел он заживо в жестоком пламени… Великий хан сгинул в доблести, достойной молодого льва! Я молюсь, да сопричтет его грядущий мессия за веру и службу к сонмищам избранных сынов Эсраила.
— Угу, — сказал Данила.
Жерех вновь метнулся к своим сундучкам и вскоре вернулся, удерживая в руках золоченый поднос с сосудами и чашами. Поставил его на низкий деревянный столик, а сам тяжко опустился рядом на грубый узор ковра.
— Сие есть настойка цвета петунии, чудесный отвар для прозрения человечьей совести, — сказал он, отдуваясь. Глухо брякнув толстым браслетом на коричневом запястье, выдернул кожаную пробку из небольшого непрозрачного сосуда. И добавил, роняя несколько легких капель на дно Данилиной чаши: — У меня на родине, в гордом Саркэле, сие снадобье называли «аймаун беш» — «вино честных людей». Один глоток — и сокровенного слова уже не утаить под сердцем…
Данила присел на ковер и замер, наблюдая, как Жерех разбавляет снадобье густым потоком красноватого меда из другой, куда более объемной бутыли. Плеснув немного меда и в собственную чашу — разумеется, без петунии, — хозяин выпрямился и снова обнажил в улыбке редкие зубы:
— Отпей из чаши, мой друже… Не будет боли ниже тоски — ты поговоришь, а я послушаю.
Данила ощутил в пальцах веский бокал с толстыми стенками и быстрой розово-золотистой рябью на дне — пьянящая смесь малинового паточного меда и хмельной петунии обнимала донце чаши, искаженно отражая по текучей поверхности кривую Данилину рожу с длинным носом. Данила понимал, что это наркотик. Он предчувствовал, что Жерех будет задавать каверзные вопросы — и с холодным спокойствием осознавал, что не знает ответов. На миг он даже замер, ощущая в ладони гладкую рукоять цепа… не пора ли раскроить Жереху череп? И тут же — снова, как в тот миг в колодце, под прицелом лучников, Данила неизвестно откуда, будто заглянув в будущее, узнал и понял: враг не успеет выстрелить вовремя. И Даниле стало смешно: посмотрим, пересилят ли его железную волю вялые травяные настойки древности!
Тугая волна огнистой жидкости ударила в горло, жарко охватывая небо — колючие осколки вкуса быстро заиграли, затанцевали на языке — и тут же маслянистая струя сладости выплеснулась из чаши прямо в голову, в мозг — Данила качнулся как от удара… И понял, что имеет дело с серьезным противником. В голове задрожали какие-то мягкие, ворсистые струны — медовая лень, растекаясь по языку, глухо и мелодично зарокотала в ушах. Он открыл глаза…
…и увидел, что даже воздух в комнате стал тяжелым и жидким. Золотисто-зеленым, как солнце в речной воде. Данила испугался вдохнуть этот жирный, переливчатый эфир — чтобы не захлебнуться сладким запахом. Но воздух сам проникал в легкие и согревал изнутри, как мягкое стекло, оставляя на языке сладкий след цветочного масла. Крупным пятном, словно мохнатая муха в янтаре, проплыло перед глазами круглое бородатое лицо Жереха — он улыбался добрыми глазами и подмигивал Даниле…