Многосказочный паша
Шрифт:
— Но Ваше Благополучие, конечно, утомились; я рассказала теперь, как случилось, что я должна была вытерпеть палки, завтра расскажу вам историю о шнурке.
— Думаю, что старуха права, — сказал Мустафа, зевая. — Уж поздно. Угодно ли будет Вашему Благополучию, чтобы завтра вечером опять пришла она сюда?
— Быть так, но вели строго стеречь ее, ты знаешь.
— Бе хезм! Отвечаю за нее своей головой! Стража, уведите эту женщину.
— Мне кажется, — сказал паша Мустафе, — что история старухи справедлива. Описание гарема так верно: сегодня обожают ее, завтра потчуют палками.
— Кто же в том сомневается, Ваше
— Очень справедливо. Он может завтра же прислать мне шнурок.
— Аллах да сохранит нас от этого!
— Того молим я и ты у него, но будущее неизвестно, неизвестна и судьба наша. Например, сегодня ты мой визирь, а что ты будешь, может быть, завтра?
— Чем угодно будет меня сделать Вашему Благополучию, — отвечал Мустафа, которому этот разговор не очень нравился. — Я раб ваш и преклоняюсь пред вашей волей и своей судьбой.
— Хорошо сказано. То же должен делать я, если халиф — да сохранит Аллах от этого! — пришлет ко мне Кабыджи-Пахи. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!
— Аминь! — сказал Мустафа. — Не угодно ли Вашему Благополучию выкушать немного воды гяуров?
— Да, не худо. Как говорит об этом стихотворец? «Сегодня мы веселы, а завтра мертвы».
— Мин Аллах! Бог да сохранит нас от этого! Старуха довольно пожила, отчего же и нам не пожить столько же?
— Не знаю, но на ней был шнурок, и она осталась жива. Может быть, мы будем менее счастливы.
— Да будет он всегда далек от нас. Ну, паша, не выпить ли нам?
— Хорошо, Мустафа! Дай мне фляжку.
Глава XXI
На следующий день старуха явилась и уже без всяких затруднений прошедшего дня села и продолжала свою повесть.
Я была, как уже сказала Вашему Благополучию вчера вечером, когда окончила рассказ свой, в большой милости султана и приобрела его доверие. Часто говорил он мне о примерной службе одного молодого сераскира, которого он некоторое время назад сделал кабудан-пашой и послал сразиться на север с варварами, называемыми славянами, или русскими. Я любопытствовала увидеть этого Рустана из воинов, потому что подвиги его и постоянное счастье в войне всегда выхвалял мне султан. Он послал к нему в знак своей признательности невольницу из Грузии, которая до меня была его любимицей и питала ко мне глубокую ненависть за то, что я ее вытеснила. Она была отослана в подарок в тот самый день, когда я просила султана позволить мне спрятаться в диванной зале за ширмами, чтобы взглянуть на этого человека.
В самом деле, он был прекрасным стройным мужчиной. Выглядел он точно так, как я представляла себе героя. Когда я взглянула на него, в ту же самую минуту он повернулся и, к изумлению, увидела я на его шее красное пятно: передо мной стоял давно потерянный брат!..
Аудиенция кончилась, султан пришел ко мне, и я сообщила ему о своем открытии. Он радовался не менее меня и на следующий день велел позвать его к себе. Он спросил о его происхождении, прежней жизни, и ответы совершенно согласовались с моим рассказом. Султан отпустил его, осыпая новыми почестями.
Я восхищалась тем, что брат мой сам заслужил уважение султана, и почитала себя счастливейшей на свете. Но как слепы смертные! Брат был причиной немилости ко мне султана и вечной с ним разлуки.
Я
Брат мой приобрел такую неограниченную власть, что подстрекаемый наущениями и собственным честолюбием, которому, равно как и моему, не было пределов, замыслил измену султану. Он сообщил свои планы новой любимице, грузинке, и она, чтобы снова приобрести расположение султана и втянуть меня в это преступление, решила сделать меня сообщницей и потом открыть все султану.
Она советовала брату сообщить и мне его планы, говоря, что, я, наверно, приму в них участие, потому что султан уже стал ко мне равнодушен, и что я, хотя и откажу в содействии, во всяком случае могу спасти его от гнева султана.
Сначала брат не решался последовать ее совету, но хитрая грузинка заметила ему, что я, если заговор будет как-нибудь открыт, должна буду разделить с ним участь и что ей очень хорошо известно, что я никогда не забуду полученного мною наказания, но что жду только удобного случая для мщения. Все это наконец заставило его решиться сообщить мне о заговоре.
Ему позволено было посещать меня, и он выискал удобный случай и открыл мне свои преступные намерения. В ужасе отвернулась я от него, говорила ему о неблагодарности и настоятельно просила отказаться от своего замысла. Уверившись, что невозможно поколебать меня, он притворился, будто видит сам истину слов моих, сознался в своей вине и обещал мне выбросить из головы все злые намерения. Я думала, что он чистосердечно раскаялся и со слезами радости благодарила его за то, что послушался меня. Мы расстались, и вскоре это происшествие вовсе ушло из головы моей.
Однако брат мой вовсе не думал отказываться от своих планов; он уже зашел слишком далеко, чтобы вернуться. Распоряжения его быстро приводились в исполнение, и когда все уже было готово для восстания, грузинка уведомила о том султана и выдала меня как сообщницу.
Однажды утром сидела я в своей комнате, занималась работой для своего властителя и вдруг была поражена приходом Кизляр-Аги со стражей; он без объяснений схватил меня и повел в аудиенц-залу, где был султан и собрались все сановники города. Тотчас пришло мне в голову, что брат предал меня. Бледная от страха, но вместе с тем изумленная мыслью о том, каким образом был открыт заговор, вошла я в диван, где увидела брата, окруженного дворцовой стражей. Его схватили в диване, но он вошел с таким гордым видом, что я сочла его невиновным и думала, что он сдержал данное мне обещание.
Я обратилась к султану. Глаза его были устремлены на меня, брови от гнева сходились. Он начал:
— Сара, брат твой обвинен в измене — в измене, в которой он не сознался. Ты сама обвинена в знании его умыслов. Отвечай мне, правда ли это? Знаешь ли ты что-нибудь о заговоре?
Я не знала, что отвечать мне, и не хотела лгать. Умыслы моего брата были мне известны, но он в них не сознается, и мог ли язык сестры предать родного брата? Может быть, он раскаялся, отказался от своего намерения; может быть, нельзя было обличить его. Признание мое было бы для него смертным приговором.