Моби Дик, или Белый Кит
Шрифт:
Таким образом, гарпунный линь оплетает вельбот, обвивая и опоясывая его во всех направлениях. Каждого гребца захватывает он своими гибельными изгибами, и на робкий взгляд новичка кажется, будто это сидят индусские факиры, для развлечения публики увитые ядовитыми змеями. И без привычки ни один сын смертной женщины не усидит спокойно среди этой пеньковой путаницы, налегая со всей силой на весло и думая о том, что в любую, никому не ведомую секунду может быть заброшен гарпун и тогда все эти ужасные извивы мгновенно оживут, словно кольцеобразная молния; невозможно помыслить об этом, чтобы дрожь не пронзила вас до мозга костей, превращая его в трепещущий студень. Однако привычка! — удивительно! чего только не сделает привычка? Никогда над красным деревом своего стола не услышите вы таких веселых острот, такого громкого смеха, таких превосходных шуток и находчивых ответов, как над белыми полудюймовыми кедровыми досками вельбота, в котором шестеро матросов, составляющих его команду, словно висельники, подвешены на веревке; они, можно сказать, с петлей на шее движутся прямо смерти в зубы, вроде шестерых граждан Кале, явившихся к королю Эдуарду.
Теперь, вероятно, вы без особого труда представите себе причину тех довольно частых на промысле несчастных случаев — изредка отмечаемых даже в печати, — когда разматывающийся линь захватывает матроса и уносит его за борт, в воду. Ибо сидеть в вельботе, когда линь убегает за гарпуном, — это все равно что сидеть внутри работающего на полном ходу паровоза, среди свиста и шипения, когда со всех сторон вас задевают различные крутящиеся валы, снующие поршни и колеса. И более того: ведь окруженный смертельными опасностями, ты не можешь даже сидеть неподвижно, потому что лодка качается, словно люлька, и тебя без всякого предупреждения швыряет из стороны в сторону; так что лишь благодаря своевременно проявленному искусству балансирования и величайшему напряжению воли и энергии ты сумеешь избежать судьбы Мазепы и не оказаться унесенным туда, куда даже всевидящему солнцу не добраться вслед за тобой.
Но это еще не все. Подобно тому как мертвый штиль, который зачастую только предшествует шторму и предвещает его, кажется нам еще ужаснее, чем самый шторм; ибо штиль — это не более как обертка, оболочка шторма; она заключает его в себе, как безобидное с виду ружье заключает в себе гибельный порох, и пулю, и сам выстрел; точно так же и грациозная неподвижность гарпунного линя, безмолвно вьющегося вокруг гребцов, пока его не привели в действие, — эта неподвижность несет в себе больше подлинного ужаса, чем даже сама опасность. Но к чему лишние слова? Ведь все мы живем на свете обвитые гарпунным линем. Каждый рожден с веревкой на шее; но только попадая в неожиданную, молниеносно затягивающуюся петлю смерти, понимают люди безмолвную, утонченную, непреходящую опасность жизни. И если ты философ, то и в своем вельботе ты испытаешь ничуть не больше страха, чем сидя вечерком перед камином, где подле тебя лежит не гарпун, а всего лишь безобидная кочерга.
ГЛАВА LXI. СТАББ УБИВАЕТ КИТА
Если для Старбека появление спрута служило зловещим предзнаменованием, для Квикега оно имело совсем иной смысл.
— Когда твоя видел спрут, — проговорил дикарь, стоя на носу высоко подвешенного вельбота, где он точил свой гарпун, — тогда твоя скоро-скоро видел кашалот.
На следующий день было так тихо и душно, что команда «Пекода», не имея никаких особых дел, была не в силах бороться с дремотой, навеваемой пустынным морем. Ту часть Индийского океана, где мы теперь шли, нельзя было назвать, как говорят китоловы, бойким местом; здесь гораздо реже можно встретить дельфинов, летучих рыбешек и прочих жизнерадостных жителей моря, чем, скажем, возле Ла-Платы или у побережья Перу.
Был мой черед стоять на верхушке фок-мачты, и, прислонившись спиной к провисшим брам-вантам, я, словно очарованный, размеренно покачивался в вышине. Никакая решимость не могла бы тут устоять, и, теряя в дремоте всякое представление об окружающем, душа моя покинула мое тело, хотя оно и продолжало раскачиваться по-прежнему, подобно маятнику, который долго еще качается, после того как сообщившая ему толчок сила уже больше на него не воздействует.
Но прежде чем забытье полностью овладело мной, я успел заметить, что дозорные на гроте и на бизани уже спят. И вот теперь мы все трое безжизненно повисли на снастях, а внизу в такт нашему покачиванию клевал носом рулевой у штурвала. И волны тоже лениво покачивали своими гребнями, и через сонную ширь океана Запад кивал Востоку, а сверху кивало солнце.
Вдруг словно пузырьки пошли у меня перед закрытыми глазами, руки мои, точно тиски, сжали трос — кто-то невидимый и милосердный уберег меня от погибели; я встрепенулся и пришел в себя. И вижу: там, с подветренной стороны, не дальше как в сорока саженях от «Пекода», плывет по волнам гигантский кашалот, словно перевернутый корпус фрегата, сверкая в солнечных лучах, точно зеркало, широкой блестящей спиной эфиопского оттенка. Лениво покачиваясь в океанском лоне и безмятежно пуская время от времени пары своего фонтана, он похож был на дородного бюргера, покуривающего после обеда трубочку. Увы, бедный кит, эта трубка для тебя последняя. Словно по мановению волшебной палочки, сразу же пробудился сонный корабль со всей своей спящей командой, и два десятка голосов с разных концов судна одновременно с тремя дозорными затянули привычный клич, глядя, как огромная рыба медленно и равномерно посылает к небу сверкающие столбы соленых брызг.
— Приготовить вельботы! Привести к ветру! — выкрикнул Ахав и, подчиняясь собственной команде, круто положил штурвальное колесо, не дожидаясь, пока рулевой перехватит рукоятки.
Внезапный крик на судне, должно быть, вспугнул кита; и прежде чем мы успели спустить вельботы, он величаво развернулся и поплыл прочь, с таким, однако, невозмутимо спокойным видом, что за ним почти не пенилась вода; так что Ахав, надеясь, что все-таки, может быть, он нас еще не заметил, приказал, чтобы на лодках разговаривали шепотом и гребли не веслами, а короткими гребками. И мы, усевшись на борта вельботов, точно индейцы на Онтарио, быстро и молча заработали гребками, потому что из-за штиля не могли воспользоваться бесшумными парусами. Так мы неслись к добыче, но вдруг чудовище взмахнуло своим огромным хвостом, отвесно подняв его футов на сорок из воды, и ушло в глубину, точно проглоченная разверзшейся пучиной башня.
— Хвост показал! — послышался крик, и сразу же вслед за тем Стабб вытащил спичку и принялся раскуривать свою трубку, ибо наступила передышка. Когда прошел обычный срок погружения, кит вынырнул и оказался теперь прямо перед вельботом курильщика, и, так как другие лодки были значительно дальше, Стабб мог рассчитывать, что честь удачной охоты на этот раз достанется ему. Было очевидно, что кит заметил преследователей. И потому молчание и прочие предосторожности оказались теперь ни к чему. Гребки отложили, и матросы шумно заработали веслами. А Стабб, все еще попыхивая трубкой, стал подбадривать и подгонять свою команду. Да, теперь поведение чудовищной рыбы резко изменилось. Подстегиваемая сознанием грозящей опасности, она шла, выставив над водой голову, которая косо выступала из густого облака клокочущей пены note 17 .
Note17
Ниже будет рассказано о том, какое легкое вещество заполняет всю огромную голову кашалота. Хотя и самая массивная с виду, она является наиболее плавучей его частью. Так что он без труда может поднимать ее в воздух, что он и проделывает, когда ему приходится двигаться с особенно большой скоростью. К тому же передняя часть его головы имеет сверху такую ширину и такую обтекаемую скошенную форму снизу, что кашалот, приподнимая голову над водой, как бы превращается из тихоходного тупорылого галиота в остроносый нью-йоркский лоцманский бот. — Примеч. автора.
— Гони его, гони его, ребята! Только не надо торопиться, времени у нас уйма — вы только гоните его, дайте ему как следует! — кричал Стабб, и дым вырывался у него изо рта. — Ну-ка покажите ему; подгреби разок посильнее, Тэштиго. Покажи ему, Тэш, мой мальчик, покажи ему, ребятки; но, но! полегче, полегче, не горячиться, огурчики мои, полегче, знай только гони его, как смерть и тысяча чертей, чтобы мертвые повыпрыгивали из могил, вот только и всего. Гони его!
— У-хуу! Уа-хии! — завизжал в ответ индеец из Гейхеда, издавая древний боевой клич своего народа, и в нетерпении так сильно рванул по воде веслом, что всех гребцов шатнуло назад.
На его дикий вопль отозвались другие голоса, такие же дикие и свирепые.
— Ки-хии! Ки-хии! — кричал Дэггу, подаваясь то вперед, то назад у себя, на банке, точно мечущийся в клетке тигр.
— Ка-ла! Ку-луу! — завывал Квикег, причмокивая, словно над огромным сочным куском бифштекса.
Так, веслами и воплями резали лодки морскую гладь. А Стабб, по-прежнему возглавляя погоню, все подбадривал своих людей и попыхивал дымом. Как безумные надрывались матросы, пока наконец не раздался долгожданный приказ: «Вставай, Тэштиго! Влепи ему!» — Полетел гарпун. «Табань!» Гребцы заработали веслами, и в то же мгновение что-то горячее со свистом заскользило по их запястьям. Это был магический линь. На секунду раньше Стабб успел еще два раза закинуть его за лагрет, и теперь из-за невероятной быстроты, с какой извивались кольца линя, над лагретом подымался голубоватый пеньковый дымок, смешиваясь с равномерными клубами табачного дыма. Перед тем как свиться в кольца вокруг лагрета, линь, обжигая, бежал у Стабба между ладонями, с которых как раз соскочили рукавицы — квадратные куски стеганой парусины, предусмотренные на такие случаи. Это было все равно, что держаться за лезвие обоюдоострого меча, который противник всячески старается выкрутить и выдернуть у тебя из рук.