Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия

Руденко Татьяна Владимировна

Прошение купеческого сына Павла Пироне устроить три любительских спектакля с танцами. 1880 г.

Приведем еще редкое и достаточное детальное жизнеописание русской шляпницы, жившей и работавшей в столице в 1840-х – начале 1850-х. Анна Венедиктовна Морозова происходила из небогатой петербургской семьи, ее мать не получила никакого образования и имела небольшую фруктовую торговлю. Отец Анны служил вахтером петербургских экипажеских магазинов. Воспоминания брата Анны повествуют о ее учебе, замужестве и недолгой жизни. «Матушка о будущности детей заботилась по-своему; определение в Жуков приют старшей дочери Анюты не успокаивало ее.

Прошение Михаила Матвеевича Пироне устроить публичный спектакль. 1883 г.

Она, как и многие незнакомые с наукою, смотрела на грамоту в девушке как на что-то ненужное и считала ее поводом только к дурному. Не думая

передавать дочери своего промысла торговлею, она видела нужду только в приспособлении рук к какой-нибудь выгодной работе; умственное и нравственное образование понимала она так: «Азбука не накормит; я прожила и без нея; иди и ты в люди работай, будешь сыта и всему сама научишься». К этому же представился еще случай: одна добрая госпожа соглашалась взять Анюту на несколько лет без платы, обязываясь приучить ее шитью дамских шляпок. Матушка благодарила Бога, что он послал добрых людей, а отец не совсем был этим доволен; он однако ж уступил просьбе жены и желанию самой дочери. И так сестра Анюта, едва успев понять первые правила чтения и письма, оставила приют и поступила в дом, где, впрочем, и не была обижена»¹⁶⁴. Поступив в учение, Анюта навещала семью только по праздникам. Через какое-то время Анюта лишилась «своей доброй хозяйки, оставила дом учения и жила уже на жалованье. Не забывая бедной матери, покорная дочь, бывшая уже в летах невесты, не увлекалась нарядами; она думала о нужде в доме более, чем о себе; она одевалась как пришлось, – было бы прилично, чисто, крепко; она старалась сберегать свое жалованье для матери, с братом и сестрою, которым год от году спрашивалось более, – и в особенности теперь, когда и дядя с дочерью, жившие с нами, были без всяких средств. <…>

Занятие сестры Анюты – шитье дамских шляпок, требовало помощницы; младшая сестра была еще мала; Анюта взяла сиротку, девушку Полю, воспитанницу старинного соседа нашего, с условием, чтобы за это он учил меня чистописанию. <…>

Сестра Анюта, как бедная невеста, все еще только ждала судьбы своей; за кого-нибудь она не хотела идти, а людей порядочных, без расчета до сих пор не находилось. Незадолго после выхода моего из Экипажа, предложили ей в женихи вдовца, придворного лакея, Александра Александровича Исаева. Ему было уже за тридцать лет; о прежней его жизни ничего худого мы не слыхали; да и могла ли сестра отказываться еще раз, если этот жених, имея после первой жены все хозяйство, почти ничего не требовал и, как человек при хорошем месте, искал себе не работницы, а законной подруги, которая бы любила его? Судьба все устроила: жених и невеста понравились друг другу; оставалось позаботиться о свадьбе, которую, по условию, должна была сделать невеста. Легко ли это было при таких средствах, как наши! Однако ж Бог помог, добрые люди не забыли; свадьба хотя обошлась и не без долгов, зато сыграна была не на посрамление придворным, даже так, как матушка и не ожидала. Почти весь свободный этаж в нашем доме взят был по найму на вечер, убран со вкусом и светло освещен. В церкви также не было мрачно; певчие стройным пением встретили и проводили молодых, приехавших в приготовленные комнаты в придворной карете, в четыре лошади, с лакеем, одетым в красную ливрею; здесь встретила их музыка и поздравления. Разодетые дамы и кавалеры красовались друг перед другом. Придворные не любят худо, и тут всем остались довольны. С ранним утром молодых отправили в нанятую новым моим родственником квартиру в доме Колмакова, а вслед за ними разъехались и гости. <…>

…замужеству сестры Анюты исполнился год. Бог благословил ее рождением дочери, названной Надеждою. Сестра Паша тогда еще ходила учиться; родильница была слаба и зять пригласил к себе матушку для присмотра за хозяйством. Переехали мы, но не могли ужиться долго.

Участь сестры Анюты не завидна была. Зять получал порядочное содержание, но любил расходы, а так как для удовлетворения одного часто не доставало другого, то сестра почти с первых же недель замужества принялась за свою работу; она не хотела быть мужу в тягость и для больших выгод держала мастериц и учениц. Служба зятя была нетрудная и доходная; чрез каждые две недели он освобождался на третью и просиживал ее почти безвыходно дома. Он любил на свободе заняться какой-нибудь работой, а подчас и погулять. Это бы еще ничего: все не без слабостей; но в нетрезвом виде у него терялся совершенно рассудок и он обижал бедную Анюту. Поведение его было как-то странно; когда начинала освежаться голова, он плакал голосом ребенка и просил у нее прощения. Какая жена не простит мужу, если только он пред нею преклоняется? Но то беда, что чувство сознания в нем скоро заглушалось и он, не изменяя своего характера, не переставал обижать жену. Такие сцены, после рождения дочери, не знаю почему, сделались чаще; я был свидетелем их, вместе с матушкой заступался за сестру. <…> Заступничество наше не нравилось зятю и как чрез это бывали особые неприятности, то мы с матушкой, оставив им сестру Пашу», переехали на другую квартиру¹⁶⁵.

«Нельзя было жаловаться на зятя в другое время: в здравом виде он был хорош, тих, уступчив, ласков к жене, дочери и ближним и любил подчас чем-нибудь их порадовать. Так, когда бывал он дежурным в летнее время, он брал их с собою. там доставлял он им разные удовольствия в прогулках по садам, где они могли наслаждаться дачным воздухом; он заботился об их здоровье, но не уберег своего»¹⁶⁶. К концу 1852 года муж Анны Венедиктовны серьезно заболел и был помещен в клинику, но, пробыв там два месяца и почувствовав некоторое облегчение, выписался, а в апреле 1854 года его не стало. Вслед за этим обнаружилась чахотка у Анны Венедиктовны, и в августе того же года она умерла в возрасте 24 лет.

Французская зараза

Впервой половине XIX столетия несомненное первенство среди иностранных торговок и модисток удерживали французские мастерицы. Жительницы обеих столиц слыли страстными поклонницами парижского вкуса. По свидетельству современников, «французские модистки увозили с собою в Париж добрую часть оброка рязанских и тамбовских мужиков. Московские щеголихи ужасно любили все парижское. Стоило только сказать, что вещь из Парижа, как они готовы были втрое за нее заплатить»¹⁶⁷. Говорили, будто, оказавшись в Париже, «один из наших соотечественников купил вдруг два магазина галантерейных вещей»¹⁶⁸. Порой эта галломания доходила до нелепостей. В начале 1841 года молоденькая Мария Траверсе прибыла в Петербург, где оказалась вовлеченной в круговерть балов. Впоследствии она вспоминала: «На танцовальном вечере у Хитровых я была одета довольно просто: в белом кисейном платье с складками и… цветком на голове. Вероятно, благодаря моей французской фамилии, вообразили себе, что я прибыла из Парижа, окружили меня, как только я вошла в гостиную, начали восторгаться моим платьем, нашли в нем un cachet parisien [5] и уверяли, что только там умеют одеваться со вкусом. Когда я сказала, что платье сшито дома, и в Париже я никогда не была, то верить не хотели, утверждая, что даже выговор у меня парижский, хотя он ничем не отличался от выговора других»¹⁶⁹.

5

Парижский стиль (фр.).

Но некоторые действовали ровно наоборот: заказывали изделие у знакомой мастерицы и говорили всем, что родственник из Парижа прислал. О своем лукавстве рассказывал брату А.Я. Булгаков: «…ввечеру были на славном балу у князя Дмитрия Владимировича [6] . <…> Она (Наташа – супруга А.Я. Булгакова. – Авт.) была очень авантажна в парижском корсете а-ля севинье; на голове был тюрбан, хотя и здешний, но я уверил, что привезен мною из Парижа, и все одно твердят: здесь таких вещей не найти»¹⁷⁰.

6

Московский генерал-губернатор Д.В. Голицын.

Привозные товары пользовались большим спросом. Итальянский путешественник, посетивший Петербург в 1810 году, обнаружил, что только город Лион поставлял в Россию мануфактурных изделий на 18 миллионов лир в год, а, скажем, содержание Императорской академии художеств стоило бюджету полмиллиона лир¹⁷¹. Современников возмущало это «французолюбие», которое считали второй заразой после чумы. Правительство вводило запреты на ввоз импорта, но ему противодействовала контрабанда, причем левый товар доставался не только благородным особам, например, в Кронштадте на женах морских офицеров, штурманов, корабельных комиссаров «красовались лучшие товары контрабанды»¹⁷². Увлечение французскими модами несколько стихло в период Отечественной войны 1812 года, но уже к 1814 году французские модистки вновь потянулись в Россию. Вскоре после разорительного наполеоновского нашествия современники свидетельствовали: «По обеим сторонам Невского проспекта находятся богатейшие магазины всякого рода; тут найдете наилучшие моды, фарфоры, галантерейные вещи, белье и все, что только для уборов и домашнего украшения служить может. Почти все сии магазины содержат француженки; они имеют свои экипажи, кареты, сани, лошадей и слуг; когда они пешком, то за ними идут лакеи в ливреях; они всегда прекрасно одеты, магазины у них богатые, много роскоши и множество молодых учениц»¹⁷³. Из очерков первой половины XIX века следует, что обслуживавшие состоятельную публику торговцы занимали лучшие, прекрасно меблированные квартиры на Невском проспекте стоимостью в несколько тысяч рублей в год, хорошо одевались, имели собственные выезды, дачи, ложу в театре и «наконец, капитал, с которым надобно будет возвратиться во Францию»¹⁷⁴.

Русские журналы откликались на это гневными публикациями, среди которых встречались весьма резкие: «Давно уже жалуются в России на эту сволочь мадам и мамзелей, на эти магазины мод и новостей, которые высасывают у нас последнюю копейку; но ничто не помогает: зараза эта французская с каждым днем распространяется. Разврат сей столько у нас усилился, что не знаю, куда это заведет нас»¹⁷⁵.

Литераторы высмеивали покупательниц, пристрастившихся к услугам француженок:

Разврата обошла Ряды всех русских лавок, Нигде по мысли не нашла Ни лент, ни шпилек, ни булавок. Все было не по ней; Ей не хотелось русских. На что дешевых ей! Ей надобно французских. ……………………………………….. Разврата в лавку лишь французскую вошла, По мысли все нашла. Какие чепчики! Какие это шляпки! Какие калеши! Флер, креп, лино, цветы, и перья, и накладки! И, словом, в лавке сей все вещи хороши; Да тут же и сидит не русская торговка, Старинная плутовка; Но честная мадам Французский породы, Котора принимать умеет знатных дам И из Парижа к нам выписывает моды. Что вымыслит сама, то модою зовет, И с данным именем парижским то слывет. Парижская дрянца московской лучше дряни, Достойна налагать на дам российских дани, Достойна всех похвал. Не всяк ли это скажет? И гордый самохвал Почтение к ней кажет¹⁷⁶.

Можно предположить, что в обществе по-разному относились и к модным новинкам и к французским торговкам; скажем, автор «Северной пчелы» философски замечал: «В Париже и Лондоне модницы и модники гоняются за турецкими, индейскими, китайскими и японскими вещами. В Петербурге и Москве предпочитают вещи английской и французской работы, а в наших провинциях хвастают петербургскими и московскими вещами. Все хорошо, что только не свое!»¹⁷⁷ Но литература и публицистика скорее не одобряли неуемного стремления соотечественников к роскоши. Иной взгляд на проблему изложен в публикации «О модах», напечатанной булгаринским журналом «Сын Отечества и Северный Архив» в 1829 году. Автор высказал соображения о пользе модной промышленности: «Все почти предметы, требуемые модою, производятся отечественными мануфактурами и обрабатываются мастеровыми внутри государства, что много способствует у нас, как и в других государствах, к усилению народной промышленности, а посему выгоды, приносимыя ими, значительны и существенно полезны.