Мое неснятое кино
Шрифт:
Я попросил поточнее вспомнить даты, а то у меня путаница получается. Он продиктовал:
1 — я посадка — 1932–36 гг. (3 года). Ссылка в Алма-Ату;
2-я посадка — 1939–43 гг. (3 года). Ссылка в Алма-Ату;
3-я посадка — 1949–56 гг. (7 лет). Алма-Ата — Москва.
Всё вместе — 22 года.
1950–1953 гг. — в лагере написал две повести. Первая: «НЕ ОСТАВИВШИЙ ЗАПИСОК» (или «Человек, не оставивший записок») — о следователе, через руки которого прошел целый ряд «великих мира сего», перед кем он когда-то благоговел, кому он поклонялся… И до каких бездн падения они скатывались на следствии, в какие ямы их заносило… Правда, иногда под физическими
В беседе с заместителем министра проговаривается и замминистра подначивает его, говорит о той неоценимой услуге, которую он может оказать будущим поколениям, если раскроет подлинное лицо врагов народа… Мол, пока всё это полежит в архивах — «Ведь какие у нас архивы! Это же всем архивам архивы!».
Почти уговорил, а на следующий день следователь умирает в своей квартире «от разрыва сердца».
Вторая повесть: «ПОДЧЕРКНУТО НОГТЕМ». Заключенному из тюремной библиотеки, замечательной библиотеки, составленной из лучших реквизированных библиотек, выдают книги. Самые разные. И он отчеркивает ногтем в текстах великих и малых писателей те места, которые имеют к нему непосредственное отношение и то, что он, наконец, постепенно постигает за время тюремных чтений… Так возникает полный объемный и глубокий портрет заключенного…
На Домбровского стукнули. С часу на час могли придти с «генеральным шмоном». Он тщательнейшим образом уничтожил обе рукописи в почти завершенном состоянии и таким образом избежал смерти. Отделался строгим наказанием — за недоказанностью доноса… И был счастлив.
К портрету ДОМБРОВСКОГО. Восемнадцать лет прошло с момента последнего освобождения, но в его привычках и натуре осталось больше от лагерника, чем восстановленного или приобретенного на воле.
Ест первое — когда забывается или задумывается, сразу берет, захватывает тарелку и подносит её к самому подбородку, при этом ложку держит в кулаке крепкой хваткой, так же как и тарелку, съедает все менее вкусное. То что любит оставляет напоследок… Ест впрок, если представляется возможность; пьёт всегда впрок и всегда жадно… И всё так, словно в последний раз, словно вот-вот могут отнять, пресечь.
К пьяницам, убогим и даже подонкам преисполнен сочувствия и сострадания (ну, это понятно), но порой беспощаден к самому близкому человеку, даже жесток бывает… Обидчив, вспыльчив, неуравновешен и при всей тяге к вселенской справедливости, нет-нет, а проявляет чудовищную несправедливость, капризность и требовательность… Но так же и по отношению к собственной персоне.
Одет чаще неопрятно. Пальто ему мешает и тяготит, как латы. Такое впечатление, что все время хочет его сбросить. Холода на улице не боится вовсе, и может разгуливать на морозе и на ветру в легком костюме, без головного убора — и это никакое не пижонство, а просто чтоб не одеваться. Перчаток никогда не носит, даже в лютые морозы:
— Ненужная вещь. Я их сразу теряю.
В моменты озарений лицо становится величественным и даже несколько надменным. Он весь уходит в добывание сути высказываемого — факты, даты, фамилии, прозаические и поэтические цитаты, ссылки, парадоксальные и самые неожиданные умозаключения приходят как бы без усилий — суть и афористичность слагаются вроде бы сами собой или извлекаются в некоем свободном полете из пространства.
Домбровский о фильме Андрея Тарковского «ЗЕРКАЛО» (Знает, что тут вступает в конфликт с общепринятым мнением большинства):
— Это
Про МУДРОСТЬ и ГЛУПОСТЬ сказал:
— Вы думаете, что если бы удалось создать правительство из мудрейших людей мира, это было бы мудрое правительство?.. Нет. Мудрость не складывается. Складывается человеческая глупость. О Художнике:
— Мораль и нравственность — единственное оружие современного художника. Они не перекрываются другими сферами человеческой деятельности.
— Настоящий писатель дышит чистым кислородом! Плохие писатели дышат как рыбы — связанным кислородом. Открытый кислород, кислород жизни им не доступен… А, в общем-то, и мы, и рыбы дышим кислородом.
Дом творчества кинематографистов — БОЛШЕВО — вроде бы март 1975 г. В этом коттеджике три комнаты: в одной мастер, в другой — я. Обещали больше никого не подселять… Немного позднее подселили — врач-нарколог, работает над докторской диссертацией по вопросам алкоголизма, связанным с автодорожным движением, «зав. спецлабораторией при Моссовете» — худенький, даже тщедушный, но вполне работоспособный еврей и, конечно, НЕ ПЬЕТ!.. Мастер пьет регулярно, я умею выпить, но не настаиваю на этом. За две три недели постоянного общения врач привязался к нам, вроде бы даже полюбил. Созерцая Ю.О. и профессионально изучая его, сам доктор и его диссертационная концепция нарколога изрядно перекосились, и он мне в этом тихо признался:
— Я же по работоспособности просто бездельник рядом с вами! И притом, что Ю.О. так регулярно и так упорно употребляет. Какое-то наваждение… Ему?.. Шестьдесят семь?!.. Ничего не понимаю… Я наблюдаю разрушительную деятельность алкоголя на организм — десятки примеров — полное распадение сознания и воли. А этот — каждый день. И, как птица Феникс, возрождается. А как мыслит… Как говорит!
В потрясении стал советоваться по своим личным проблемам и дошел до исповеди… Молодой врач, прямо там из кресла какого-то ряда партера, влюбился в актрису столичного театра. Не простым, сложным путем, познакомился. Вскоре сделал ей предложение. Согласилась!! Родилась дочка. Но еще раньше обнаружилось, что мамуля алкоголичка.
Ю.О. комментирует:
— Ну, доборолся! Всё понял про это дело?.. Жизнь это тебе не график, не схемочка, она такое завернуть может, что никакой диссертацией не расхлебаешь, — и вместо даже видимости сочувствия радостно посмеивается. — Любой фанатик получает своё. И фанатик алкоголик, и фанатик борьбы с этим явлением. Это же надо — у осатанелого врача-нарколога жена алкоголичка! И не в пошлом романчике, а на самом деле… В жизни.
Они, конечно, разошлись, а врач мучается — дочку очень сильно любит, говорит — хорошая девочка.
— Доктор, — призывает через стену Ю. О. — Вот мы сейчас кое-что тут выпьем и побеседуем, а вы пронаблюдайте.
Оказывается, не притрагиваясь к спиртному, нарколог пьянеет ничуть не меньше пьющих, от одного глубокого сопереживания.
— Доктор, я боюсь за вас. Как бы вам не спиться с нами, — сокрушается мастер.
А захмелевший врач пребывает в изумлении:
— Н-н-но я же н-н-не притрагивался?..
И снова о будущем сценарии:
— Есть расточительность безумная, а есть бандитская. Мы живем в эпоху второй — бандитской расточительности… Чувство истории — это не только наука, не только чувство судьбы, но и чувство свободы.