Мое обнаженное сердце

Бодлер Шарль Пьер

Он вернулся в Ричмонд в 1822 году и продолжил учебу в Америке, под руководством лучших местных преподавателей. В Шарлоттсвильском университете, куда поступил в 1825 году, он выделился не только превосходными умом, но также почти пугающим избытком страстей – поистине американская скороспелость, – что в конечном счете и стало причиной его исключения. Стоит заметить мимоходом, что По уже в Шарлоттсвиле проявил замечательные способности к физическим и математическим наукам. Позже он не раз будет применять их в своих странных рассказах, добиваясь этим весьма неожиданного впечатления. Но у меня есть основания полагать, что отнюдь не этой разновидности сочинительства он придавал наибольшее значение и – возможно, даже как раз из-за своей скороспелости – был недалек от того, чтобы счесть их легкомысленным фиглярством в сравнении с произведениями чистого вымысла. Несколько злополучных карточных долгов привели к неожиданной размолвке между ним и его приемным отцом, и Эдгар – прелюбопытный факт, доказывающий, что бы там ни говорили, довольно сильную долю рыцарственности в его впечатлительном мозгу, – решил принять участие в войне эллинов против турок. Он отправился в Грецию сражаться. Что с ним случилось на Востоке? Что он

там делал? Исследовал ли классическое побережье Средиземного моря? Почему мы вдруг обнаруживаем его в Санкт-Петербурге, без паспорта, замешанного в какие-то темные дела и вынужденного обратиться к американскому посланнику Генри Мидлтону, чтобы избежать русской каталажки и вернуться домой? В его биографии имеется большой пропуск, который мог бы заполнить только он. Жизнеописание Эдгара По, его юности и приключений в России, так и не вышло в свет, хотя неоднократно объявлялось газетами.

Вернувшись в Америку в 1829 году, он проявил желание поступить в Вест-Пойнтскую военную школу, и в самом деле был туда принят; однако там, как и в прочих местах, проявил восхитительно одаренный, но совершенно недисциплинированный ум и через несколько месяцев был отчислен. В то же время в его приемной семье произошло событие, которому предстояло повлиять самым серьезным образом на всю его жизнь. Г-жа Аллан, к которой, он, похоже, испытывал настоящую сыновнюю любовь, умерла, и г-н Аллан женился на совсем молодой женщине. Случилась домашняя сцена – история странная и малопонятная, которую я не могу пересказать, потому что она внятно не объяснена ни одним биографом. Факт в том, что По бурно расстался с г-ном Алланом, и тот, уже имея детей от второго брака, совершенно лишил его наследства.

Вскоре, покинув Ричмонд, По опубликовал маленький томик стихов¹¹; на самом деле это была поистине яркая заря. Для того, кто умеет чувствовать английскую поэзию, тут уже проявилось все: и неземная звучность, и спокойствие в печали, и дивная торжественность, и скороспелый опыт – я хочу сказать, врожденный опыт, – который отличает великих поэтов.

Нужда на какое-то время сделала его солдатом, и возможно, что он пользовался томительными досугами гарнизонной жизни, чтобы придумывать сюжеты для своих будущих сочинений, которые словно нарочно созданы, чтобы доказать нам, что необычность – одна из неотъемлемых частей прекрасного. Вернувшись к литературной жизни, к единственной стихии, где только и могут дышать некоторые не вписавшиеся в общество существа, По угасал в крайней нищете, пока некий владелец журнала не учредил сразу две премии: одну за лучший рассказ, другую за лучшее стихо творение. Необычайно красивый почерк привлек взгляд г-на Кеннеди, возглавлявшего комиссию, и он захотел самолично ознакомиться с рукописью. В итоге По выиграл обе премии, но ему была вручена только одна. Председатель комиссии полюбопытствовал взглянуть на незнакомца. Издатель привел к нему молодого человека поразительной красоты, оборванного, но застегнутого на все пуговицы и выглядевшего джентльменом – столь же гордым, сколь и голодным. Кеннеди повел себя безупречно. Он познакомил По с Томасом Уайтом, который основал в Ричмонде Southern Liteterary Messenger. Г-н Уайт был человеком отважным, но без малейшего литературного таланта; ему был нужен помощник. Таким образом, По оказался самым молодым – в двадцать два года – главным редактором обозрения, судьба которого целиком зависела от него. В Southern Liteterary Messenger с тех пор признали, что именно этому несносному чудаку, этому горькому пьянице обозрение было обязано своей широкой аудиторией и прибыльной известностью. Именно в детище Уайта впервые появились «Необыкновенные приключения Ганса Пфаля» и многие другие рассказы, с которыми познакомятся и наши читатели. Примерно два года Эдгар По с небывалой увлеченностью удивлял свою публику чередой сочинений совершенно нового жанра и критическими статьями, которые неизменно приковывали к себе внимание своей свежестью, ясностью и обоснованной строгостью. Его статьи касались книг всех жанров, и основательное образование, которое получил молодой человек, тут ему изрядно пригодилось. Чтобы вы знали: значительный труд исполнялся им за пятьсот долларов, то есть за две тысячи семьсот франков в год. «И немедленно», – пишет Гризуолд (что означает: вообразил себя богачом, вот дурак!) – он женился на молодой девушке, красивой, очаровательной, доброго и самоотверженного нрава, но «у которой не было ни гроша», – добавляет тот же Гризуолд с оттенком презрения. Избранницей оказалась Виргиния Клемм, кузина Эдгара.

Несмотря на услуги, оказанные молодым редактором журналу, года через два г-н Уайт рассорился с ним. Причину разрыва надо искать, по-видимому, в приступах ипохондрии и запоях поэта – весьма характерных несчастных привычках, омрачавших его духовное небо подобно хмурым тучам, которые внезапно придают самому романтическому пейзажу непоправимо тоскливый вид. Отныне мы увидим, как он подобно обитателю пустыни начнет скитаться по главным городам Соединенных Штатов. Повсюду он будет возглавлять журналы или блестяще сотрудничать с ними, с поразительной скоростью писать критические статьи и полные магии философские рассказы, которые появятся под общим названием «Гротески и арабески» – замечательное заглавие, данное с глубоким умыслом. Становится видно, что во многих отношениях литература По является вне– или надчеловеческой. Мы узнаем из обидных и возмутительных газетных заметок, что г-н По и его жена, опасно заболев в Фордэме, оказались в совершенной нищете. Вскоре после смерти г-жи По у поэта случились первые приступы delirium tremens¹². Внезапно в одной газете появилась новая заметка – более чем жестокая, – которая обвинила его в презрении и отвращении к людям и учинила над ним настоящее тенденциозное судилище, возбудив против него общественное мнение и навсегда ввергнув в одну из самых бесплодно-утомительных битв, что мне известны.

Разумеется, он зарабатывал деньги, и литературным трудам почти удавалось его прокормить. Но у меня есть доказательства, что ему приходилось беспрестанно преодолевать отвратительные трудности. Он мечтал, подобно многим писателям, о собственном журнале,

хотел быть хозяином «у себя дома» и, чтобы достичь этой цели и добыть достаточную сумму денег, прибегнул к публичным чтениям. Известно, что такое эти чтения – они своего рода спекуляция, Коллеж де Франс, предоставленный в распоряжение любого литератора: автор публикует прочитанный текст лишь после того, как извлечет из него столько дохода, сколько тот сможет принести. По уже устраивал в Нью-Йорке чтение «Эврики», своей космогонической поэмы, из-за которой даже начались большие споры. В этот раз он рассчитывал на нечто подобное в своей родной Виргинии. Как он писал Уиллису, ему хотелось устроить турне по Западу и Югу, надеясь на содействие своих друзей из литературной среды и на прежние знакомства по Вест-Пойнтской школе. Так что он посетил главные города Виргинии,

и конечно же Ричмонд. Все те, кто не видел По с поры его безвестной юности, сбежались толпой, чтобы полюбоваться на своего знаменитого соотечественника. И он предстал перед ними – красивый, элегантный, исполненный достоинства, – как и подобает гению. Я даже думаю, что с некоторых пор он собирался довести свою благосклонность до того, чтобы вступить в Общество трезвости. Он избрал тему столь же широкую, сколь и возвышенную: «Первооснова поэзии» – и развил ее с той ясностью ума, которая была одним из его достоинств. Он полагал как истинный поэт, что у цели поэзии и ее основы общая природа: она не должна иметь в виду ничего иного, кроме самой себя.

Прекрасный прием, который ему устроили, наполнил его бедное сердце гордостью и радостью; он был настолько очарован, что даже говорил о том, чтобы окончательно обосноваться в Ричмонде и закончить свои дни в местах, ставших ему дорогими из-за детских воспоминаний. Однако у него остались дела в Нью-Йорке, и 4 октября он уехал, жалуясь на озноб и слабость. По приезде в Балтимор 6-го вечером он велел перенести свой багаж на платформу, с которой должен был отправиться в Филадельфию, и, по-прежнему плохо чувствуя себя, пошел в таверну, чтобы выпить что-нибудь возбуждающее. К несчастью, там он встретил старых знакомых и задержался. На следующее утро, в бледной рассветной полумгле, на дороге было найдено еще живое тело, которое смерть уже отметила своей царственной печатью. При этом безымянном теле не нашли ни документов, ни денег и доставили его в больницу. Там По и умер в тот же вечер 7 октября 1849 года, в возрасте тридцати семи лет¹³, сраженный белой горячкой, этой ужасной гостьей, которая уже посещала его мозг раз или два. Так ушел из этого мира один из величайших литературных героев, гениальный человек, написавший в «Черном коте» вещие слова: «Какая болезнь сравнится с алкоголизмом!»

Его смерть – почти самоубийство, долго готовившееся. По крайней мере, она наделала шуму. Разразился великий вопль – добродетель со сладострастием дала полную волю своему напыщенному ханжеству. Даже самые снисходительные надгробные речи не смогли удержаться от неизбежной буржуазной морали, которая, разумеется, не упустила такой восхитительный случай. Г-н Гризуолд вовсю чернил покойного; искренне же сокрушенный г-н Уиллис повел себя более чем пристойно. Увы! Тот, кто преодолел самые крутые высоты эстетики и погрузился в наименее исследованные пучины человеческого сознания, кто прошел через жизнь, похожую на бурю без затиший, нашел новые, доселе неведомые средства, чтобы удивлять воображение и пленять изголодавшиеся по Красоте умы, умер в больнице после нескольких часов агонии – какая участь! И столько величия, столько несчастья лишь для того, чтобы взметнуть вихрь буржуазного пустословия, чтобы стать поживой, благодатной темой для добродетельных газетчиков!

Utdeclamation fias!

Подобные зрелища не новы; редко бывает, чтобы свежая могила выдающегося человека не стала бы местом скандалов. Впрочем, общество не любит этих странных несчастливцев либо потому, что они смущают его празднества, либо потому, что оно наивно смотрит на них, как на угрызения собственной совести (и в этом оно несомненно право). Кто не помнит парижские разглагольствования, сопровождавшие смерть Бальзака, умершего вполне благопристойно? А вот еще совсем недавний случай – сегодня, 26 января, ровно год, как писатель восхитительной честности, высокого ума, и всегда трезвый, вышел, никого не беспокоя, украдкой – так, что сама эта украдка походила на презрение, – и освободил свою душу от жизни на самой черной улице, какую смог сыскать, – какие отвратительные проповеди начались! Более того, некий именитый журналист, которого даже Иисус никогда не сможет научить великодушию, нашел несчастье вполне забавным, чтобы отметить его грубым каламбуром¹⁴. Среди многочисленных прав человека, о которых мудрость XIX века столь часто и охотно вспоминает, были забыты два весьма важных: это право противоречить себе и право уйти. Но общество смотрит на того, кто уходит, как на заносчивого наглеца; оно охотно покарало бы иные бренные останки, как тот несчастный, пораженный вампиризмом солдат, которого вид трупа приводил в исступление. И все же можно сказать без всякой велеречивости и игры словами, что под давлением некоторых обстоятельств и после серьезного изучения некоторой несовместимости себя с миром, при твердой вере в некоторые догматы и в переселение душ самоубийство порой – самый здравый поступок в жизни. И так образуется уже многочисленная компания призраков, которые по-дружески навещают нас, и каждый из них, щедро осыпая нас заверениями, нахваливает свой нынешний покой.

Признаем все же, что мрачный конец автора «Эврики» породил несколько утешительных исключений, без чего пришлось бы отчаяться и признать себя побежденными. Г-н Уиллис, как я уже упоминал, высказался достойно и даже с волнением о хороших отношениях, которые у него всегда были с По. Гг. Джон Нил и Джордж Грэхем призвали г-на Гризуолда к стыдливости¹⁵. Г-н Лонгфелло¹⁶ – и это тем более порядочно, что По жестоко его критиковал, – сумел восхвалить в подобающей поэту манере высокую мощь усопшего и как стихотворца, и как прозаика. Некто неизвестный написал, что литературная Америка потеряла самую сильную свою голову.