Мое поколение
Шрифт:
И он возвращался к «лопаточкам» или собирал в своей комнате ребят, пел печальные блатные песни, которым научился в тюрьме, а иногда, когда были деньги, пил. Деньги же были редко, жил Кружан мрачно и голодно, обедал где придется, донашивал старую гимнастерку.
По ячейкам он не ходил, хотя их было немного в городе. Сам он состоял в центральной городской ячейке, помещавшейся тут же, при клубе. В эту всеобъемлющую ячейку входили все, кто только мог: служащие учреждений, укомовские работники, пекаря, мукомолы, кожевники, швейники, парни с электрической станции, учащиеся, работники милиции, ребята из дома подростков. Сюда прикрепляли людей, приехавших в город на неделю, на месяц. Сюда приходили комсомольцы, потерявшие всякие документы; они тоже оставались в ячейке, состояли на временном учете, добывали деньги на железнодорожный билет, искали работу. Половина всей организации входила в эту разбухшую ячейку. Сам Кружан любил выступать здесь с речами.
Но и здесь началось брожение. Кожевники, пищевики, швейники, ребята с электростанции захотели создать свои ячейки. Раньше они работали в частных сапожных, или военных пошивочных мастерских, или пекарнях, или на законсервированных мельницах. Они были разбросаны по городу и привыкли вечерами тянуться в общий клуб к ребятам.
Но сейчас открылись обувная и швейная фабрики, пускались мельницы, расширялась электростанция, комсомольцы сбивались на предприятиях вместе, чтоб дружно драться за восстановление фабрик, за пуск, за качество, отстаивать свои интересы, учиться.
И кожевники потребовали себе ячейку. Пекаря объединились с мукомолами и тоже потребовали ячейку. Они пришли к Кружану и сказали, что им надоело болтаться без дела в клубе, что на фабриках и на мельницах на них свалили всю культработу, что беспартийная молодежь обступает их и спрашивает о комсомоле, что и самих их тянет больше к себе на мельницу, чем в общий клуб.
— Врозь? Врозь хотите?! — закричал на них Кружан. — По уголочкам, да?
В конце концов он махнул рукой:
— Ладно! Валите как хотите…
Ему сказали тогда, что раз так, то надо провести реорганизацию всей центральной ячейки. Но он заупрямился.
— Кожевникам — ячейку и пищевикам — ячейку, а все остальное пусть идет по-старому.
И когда ему перечили, он начинал кричать:
— Что-о?! Клади билет на стол! Всех из комсомола выгоню!
Иногда на него находил приступ деятельности. Он созывал бюро, запирал двери, искуривал гору махорки и замучивал управдела.
— Пиши, — кричал он, — пиши: Иванова исключить из комсомола! Ярхо объявить строгий выговор, Матвейчика снять с работы! Кто против? Идем дальше… Дело Сергеева. Предлагаю исключить… Кто против?
Он знал, что его называют в организации «грозой», ему доставляло огромное удовольствие видеть, как бледнеют под его взглядом молоденькие комсомолки. С ними он разговаривал только криком.
Потом приступ деятельности проходил, и Кружан опять впадал в апатию.
Его вызвали однажды в губкомол для доклада. Он пришел и заявил:
— У меня бумажек с собой нет. Чего докладывать, не знаю. Спрашивайте, я отвечу.
Его спросили, сколько комсомольцев в организации. Он, не задумываясь, ответил:
— Сколько комсомольцев — не считал, но думаю, что штыков полтораста мог бы вывести на борьбу с бандитами.
И члены бюро не знали, как быть с Кружаном: боевой парень, а ничего не хочет делать. Они пытались убедить его, образумить, секретарь губкомола сам задушевно поговорил с ним и отпустил Кружана, вполне уверенный в том, что парень теперь возьмется за дело. Но Кружан приехал домой и зажил по-прежнему: играл в клубе в «лопаточки», пел блатные песни, носил старую гимнастерку, а иногда пил.
Однажды в горком явился молодой скуластый паренек в рабочем, измазанном машинным маслом кожухе и сказал ему:
— Товарищ Кружан! Извещаю тебя, что послезавтра твой отчет на нашей ячейке.
— Какой отчет? — пробурчал Кружан. — На какой ячейке? Откуда ты взялся? Кто ты есть такой?
— Отчет такой: о работе горкома, — хладнокровно объявил паренек. — Считаем, что плохая работа, но все-таки решили обсудить. Ячейка наша — завод бывший Фарке, гвозди и проволоку делаем. А я ее секретарь.
— Что-о? Там Глина Андрюшка секретарь. Что ты мне голову морочишь?
— Был Глина, — невозмутимо ответил паренек, — а теперь я. Вчера выбрали. Мы вам протокол послали.
Паренек показался знакомым Кружану. Он всмотрелся в него, но не узнал. Мало ли ребят бывает в горкоме!
— Отчитываться я не буду. Всякий придет отчета требовать, а я — говори! Язык у меня не казенный.
— Тогда мы без твоего присутствия вопрос решим, — уверенно сказал паренек.
— Что-о?! — заорал Кружан. — Ты откуда взялся? Как ты со мной разговариваешь?! Где билет? Давай билет! Исключаю я тебя из комсомола.
— Билет не отдам, — тихо сказал парень. — Не ты мне давал, а ячейка. Я ячейке отдам, если надо будет. А может, тебе самому придется билет сдавать.
Кружан даже на стуле подпрыгнул.
— Кто такой? Как фамилия? — закричал он. — Борька, запиши его фамилию.
— Гайдаш мне фамилия, — сказал скуластый паренек, — Алексей Гайдаш. Можете записать, я не из робких.
Жизнь Алеши всегда складывалась так, что он попадал в самую гущу борьбы.
Он пошел в школу учиться, добывать знания, нужные в жизни и годные в дело, но вместо учебы полез в драку с Ковалевым.
Он пошел в комсомол работать, комсомол представлялся ему своеобразной биржей, где каждого парня немедленно двигают в дело, но оказалось, что и здесь ему прежде всего предстоит ввязаться в драку.
Спокойных гаваней не было на Алешином пути, его кораблю предстояло большое и бурное плавание. Его паруса раздувало штормовым ветром. Но Алеша, конечно, никогда не думал о том, почему так, а не иначе складывается его дорога. Драться, лезть в самую гущу, отстаивать свою правду, бороться, торопиться вперед было его естественным состоянием. Он не умел иначе. Он был такой. Он никогда не мог понять людей, успокоившихся и сложивших в чемоданы свои планы, мечты, идеи и забросивших эти чемоданы в пыльный угол чердака.