Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
От устья Камы по Волге бурлаки тянут его в Нижний Новгород, где и продается оно вместе с барками.
В старину это мягкое и ковкое «древесноугольное» железо, говорят, закупали английские купцы. Знают это железо на Иртыше и у алтайских калмыков.
По ковке видно полоску Гурьяна Сиволобова, перенявшего «тайну» от отца. Его железо особого сорта, и полоски эти на заводе называют «гурьяновками». Но в чем секрет ковки, подметить трудно, а если спросишь, про то мастер не скажет. Таков обычай... Кто приметлив — гляди
— Чего не видали? Ну-ка отсюда, живо! — Да подставит полоску так, что на зрителей хлынет, полыхнет из-под молота дождь огня.
... Молот бьет и бьет, полоса удлиняется, подхватывается рабочими на железные крючья, соскальзывает с наковальни и оттаскивается стынуть на чугунные плиты под навес. «Водяной» дед Илья отвел воду, колесо встало, и молот остановился.
Гурьяныч швырнул клещи, загремевшие по чугунному плитняку пола, и уселся отдыхать на старую станину от кричного молота.
Устало и хмуро оглядел навесы на деревянных столбах, горны, черный тын, сумрачное небо...
***
По соседству рассаживались курить кричные рабочие, закончившие отковку на других молотах.
— Как магазинер-то, жив? — спросил Гурьян.
— Ходит... Морда разбита, рубаха в клочья...
— В беспямятстве лежал, воду ведрами таскали.
К станине подошел худой рудобойщик Никита.
— Степка, — обратился он к молодому курносому мужику с рыжей бородой, — баба тебе обед принесла, а Оголихин затащил ее в магазинерову конторку и балует...
Рыжебородый вскочил и, казалось, растерялся.
— Братцы, как же теперь? — спросил Степан.
— Ну, пропало твое дело, — подшутил кто-то.
— Ступай, поклонись, попроси не баловать...
— Иди, — сказал Гурьян, — иди живей.
Степан недавно повенчался со скромной девушкой, дочерью плотника, который жил верстах в двух от завода, где летом на пологом берегу реки строили сплавные барки.
В обед Степану далеко было ходить домой, и жена носила ему щи на завод.
Задетый за живое, он смело вбежал в конторку. На скамейке у печи Максим Карпыч сидел напротив загнанной в угол Марфуши.
Когда дверь открылась, Оголихин оглянулся.
— Тебе что? — грубо спросил он Степана, как чужого и ненужного здесь человека.
— Жена мне щи принесла, — сказал твердо молодой рабочий, хотя и побледнел.
— Хе-хе, — отозвался «верховой» и осклабился, видно, еще что-то надумав.
Между тем Марфуша, улучив удобный миг, выскользнула из своего угла, а затем и вовсе из кладовки в дверь. Оголихин хотел ухватить ее за платье, но не успел. Мужики остались одни. Оголихин поднялся и заступил Степану выход из конторки. Потом он угрожающе шагнул к нему два шага, так что тот попятился.
На столе в чистом платке лежал каравай хлеба, принесенный
— Подкурного медку... Искушай на доброе здоровье. Прости, уж чем бог послал... — И «верховой» поклонился чуть не до земли. — Хочешь, на коленки встану, Христом богом попрошу?
— Не томи, Максим Карпыч, — с сердцем сказал мужик, беря ломоть в руки, — не пытай... Я тебе угожу... Честью отслужу...
— Не обессудь, — со слезой в голосе продолжал Оголихин. — Горд ты, унижаешь меня.
Он вдруг умолк и, быстро шагнув к двери, приотворил ее. От нее метнулась Марфуша, стоявшая у косяка. Она заплакала горько и тревожно, чувствуя, что мужу из-за нее беда.
— Ох, твой-то какой спесивый, — высовываясь, сказал ей Максим Карпыч.
Она закричала, как бы созывая людей.
Максим Карпыч живо захлопнул дверь и обернулся к Степану.
— Ешь! — сжимая кулаки, задрожал он, и лицо его побагровело еще гуще.
В этот миг казалось, что его пьяные, светлые глаза совсем белы.
— Ты что? — отчаянно закричал молодой рабочий.
— Ах, ты! — вскричал Оголихин, хватая его и пытаясь втолкнуть ему кусок хлеба с дегтем в рот.
Дверь распахнулась настежь. В конторку вошел Гурьяныч.
— Ты что, Максим Карпыч? — тихо спросил он, ссутулившись под низким потолком.
Максим Карпыч сощурился и хотел что-то ответить, но тут Гурьяныч поднес к его носу свой огромный заскорузлый кулачище.
— Степан, духом вон... — сказал он своему рабочему, заслоняя грудью и руками «верхового».
Степка быстро вышел.
Оголихин попятился. Гурьяныч взял горшок со щами, который принесла Марфуша, собрал в свою шапку хлеб и ушел из кладовки. Степана и Марфы след простыл.
Через несколько мгновений послышались шаги за спиной. Гурьяныч оглянулся. Максим Карпыч догонял его.
Прошли рядом молча, шагов двадцать.
— Ну уж, погоди... попомнишь меня... — вдруг сказал Оголихин. — Я тебе этого никогда не забуду...
— Что же ты мне не забудешь? А я бы к тебе в дом пришел или бы поймал твою жену на улице или дочь твою да стал бы ее этак тискать? Ты бы что сказал?
— Мою дочь? Ах, ты... Ну, погоди!.. Надену на тебя-железные путы, — зашипел «верховой».
Мастер остановился, поднял глиняный горшок. Мужики, тащившие мимо полоску, замерли, завидя, что Гурьяныч замахнулся и, видно, хочет надеть горшок со щами на «верхового».
Максим Карпыч вдруг обтер лицо ладонью, как бы снимая что-то с лица. Казалось, он опомнился.
— Ты ловко мне попадешь — убью! — тихо сказал он. — Вот как перед истинным! Ты думаешь, ты мастер хороший, так тебе все прощается? На куски зубами рвать буду.