Мои скитания
Шрифт:
— Можно, здоров.
— Ну, ребята, начинай, а я считать буду, — обратился Ярилов к двум ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова.
— Рраз.
— Аах! — раздалось в строю.
Большинство молодых офицеров отвернулось. Майор отвел в сторону красавцабакенбардиста Павлова, командира первой роты, и стал ему показывать какуюто бумагу. Оба внимательно смотрели ее, а я, случайно взглянув, заметил, что майор держал ее вверх ногами.
— Два. Три. Четыре, — методически считал Ярилов. Орлов закусил зубами шинель и запрятал
— Реже! Крепче! — крикнул Шептун, следивший с налитыми кровью глазами за каждым ударом.
Невольно два удара после его восклицания вышли очень сильными, и кровь брызнула на пол.
— Мммм… гы…— раздался стон изпод шинели.
— Розги переменить! Свежие! — забыв все, вопил Шептун.
У барабанщика Шлемы Финкельштейна глаза сделались совсем круглыми, нос вытянулся и барабанные палки запрыгали нервной дробью.
— Господин штабскапитан! Извольте отправиться под арест.
Покрасневший с вытянутой шеей, от чего голова майора стала еще более похожа на лошадиную, загремел огромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже поднятые розги на момент остановились в воздухе и тихо опустились на тело.
— Двадцать три… Двадцать четыре… — невозмутимо считал Ярилов.
— Извольте идти за адъютантом в полковую канцелярию и ждать меня!
Побледневший и перетрусивший Шептун иноходью заторопился за адъютантом.
— Слушаюсь, господин майор!… — щелкая зубами, пробормотал он, уходя.
— Что, кончили, капитан? Сколько еще?
— Двадцать три осталось…
— Ну поскорей, поскорей…
Орлов молчал, но каждый отдельный мускул его богатырской спины содрогался. В одной кучке раздался крик:
— Что такое?
— С Денисовым дурно!
Наш юнкер Митя Денисов упал в обморок. Его отнесли в канцелярию. Суматоха была кстати, — отвлекла нас от зрелища.
— Орлов, вставай, братец. Вот молодец, лихо выдержал, — похвалил Ярилов торопливо одевавшегося Орлова.
Розги подхватили и унесли. На окровавленный пол бросили опилок. Орлов, застегиваясь, помутившимися глазами когото искал в толпе. Взгляд его упал на майора. Полузастегнув шинель, Орлов бросился перед ним на колени, обнял его ноги и зарыдал:
— Ваше… ваше… скоблагородие.;; Спасибо вам, отец родной.
— Ну, оставь, Орлов… Ведь ничего… Все забыто, прошло… Больше не будешь?… Ступай в канцелярию, ступай!
— Макаров, дай ему водки, что ли… Ну, пойдем, пойдем…
И майор повел Орлова в канцелярию. В казарме стоял гул. Отдельно слышались слова:
— Доброта, молодчина, прямо отец.
— Из нашего брата, из мужиков, за одну храбрость дослужился… Ну и понимает человека! — говорил ктото. Ярилов подошел и стал про старину рассказывать:
— Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что было. У нас в учебном полку по тысячи палок всыпалиПривяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полумертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине, — значит, самого вздуют. Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей на смерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!
И, действительно, Иван Иванович был выкован. Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неутомим, несмотря на свои полсотни лет.
— А это, — что Орлов? Петьдесят мазков!
— Мазки! Кровищито на полу, хоть ложкой хлебай, — донеслось из толпы солдат.
— Эдакто нас маленькими драли… Да, вы, господа юнкера, думаете, что я, Иван Иванович Ярилов? Да?
— Так точно.
— Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк.
— Как в мешке?
— Да так, в мешке. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят и вся недолга. Вот и кантонист.
— А родителито узнавали деток?
— Родители!…Хм… Никаких родителей. Недаром же мы песни пели: «Наши сестры — сабли востры»… И матки и батьки — все при нас в казарме… Тактос. А рассказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена солдат выколачивали… Вот у меня теперь офицерские погоны, а розог да палок я съел — конца краю нет… Мне об это самое место начальство праведное целую рощу перевело… Так полосовали, не вроде Орлова, которого добрая душа, майор, как сына родного обласкал… А нас, бывало, выпорют, да в госпиталь на носилках или просто на нары бросят — лежи и молчи, пока подсохнет.
— Вы ужасы рассказываете, Иван Иванович.
— А и не все ужасы. Было и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал… Словом он попрекнул, хуже порки обидели… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь!
— И фельдфебель это?
— Да, я его сменил и под арест: над чужой бедой не смейся!… Прежде этого не было, а наказание по закону, закон переступить нельзя. Плачешь, бывало, да бьешь.
— Вот Шептун бы тогда в своей тарелке был! — заметил кто то.
— Таких у нас бывало. Да такой и не уцелел бы. Да и у нас ему не место.
— Эй, Коля! — крикнул он Павлову. Русые баки, освещенные славными голубыми глазами, повернулись к нему.
— Дело, брат, есть. До свиданья, молодежь моя милая.
Вокруг Ярилова и Павлова образовался кружок офицеров. Шел горячий разговор. До нас долетели отрывистые фразы:
— Итак, никто не подает ему руки.
— Не отвечать на поклон.