Мольбертовый лес
Шрифт:
– Картинки?
– В прихожей.
– Ой, разные.
И брат вышел из кухни в коридор.
– Ну, расскажи!
– Да картинки как картинки. Ты мою кепку не видел?
– Нет. Что за картинки?
– Да что тебе! Это и не картинки даже – бронзовые такие штуки, типа той, что у деда в комнате. На одной – лучник, на другой – стадо какое-то, быки.
Я подпрыгнул.
– А горы? Горы были?
Брат почесал затылок.
– Горы? Кажется, были.
У меня сердце было готово выскочить из груди.
– А иероглифы? Были?
–
Он нахлобучил на голову валявшуюся за тумбочкой кепку, хлопнул дверью и вышел.
Я побежал в комнату к деду. Там, между окном и шкафом, висела на стене бронзовая картина. На ней была изображена грустная девушка в длинном платье. Длинные распущенные волосы падали ей на плечи, а глаза были то ли закрыты, то ли прикрыты – то ли она смотрела вниз, то ли…
Я ахнул. Это была форменная японка.
Когда дед притопал с рыбалки, бережно спрятал удочки под свою кровать и со вздохом опустился в кресло, я пристал к нему с расспросами.
– Дед.
– Чего?
– Это у тебя откуда?
И я показал на бронзовую картину.
Дед почесал бороду.
– Не помню.
– Ну, дед!
– Чего?
– Вспомни!
Он снова почесал бороду.
– Привез кто-то.
– Откуда?
– Да не помню я! Подай книгу.
Я дотянулся до полки. Дед всегда читал одну и ту же книгу – перечитывал по сто раз.
– Вот! – Потряс книгой дед. – Вот книга! А не это ваше.
Он послюнявил пальцы и долго листал, выискивая нужную страницу. Потом прочистил горло и прочел, торжественно растягивая слова:
– Каждый раз, когда объясняешь дорогу, будто снова проходишь по ней, по всем этим привольным местам, по лесным проселкам, усеянным цветами бессмертника, и снова испытываешь легкость на душе!
Я знал, что он сейчас станет читать и через десять-пятнадцать минут уснет в кресле. Поэтому я снова к нему пристал:
– Дед, ну вспомни!
– Что?
Я показал на грустную японку.
Дед внимательно посмотрел на меня.
– Шел бы ты гулять, – сказал он сурово. – Сказал не помню – значит не помню.
И я пошел гулять. Я прошелся до Хуторской, проверил шалаш в зарослях крыжовника – цел – потом вернулся к дому, залез на гараж. С гаража было видно верхушку старой березы. Теплый августовский день медленно оборачивался теплым августовским вечером, все было залито мягким золотым светом. Я спрыгнул с гаража в кучу песка, вышел с нашей улицы и направился на соседнюю.
Старая береза была самым высоким деревом в округе, ее тень широким полотнищем ложилась поперек улицы.
Дом японцев был совсем обыкновенным – и вы никогда не угадали бы, что именно в нем живут японцы – но мне даже он теперь казался особенным, что-то было в изгибе его крыши – какая-то она была острая, острее остальных крыш – и крыльцо было не такое, как у всех, как будто изящнее, тоньше. И палисадник с сиренью казался совсем нездешним. Я не знал, растет ли в Японии сирень, но был уверен, что расти она там, японские палисадники выглядели
На улице было пустынно и тихо. Я подошел к старой березе, запрокинул голову, разглядывая взмывающий вверх ствол. Потом медленно подкрался к палисаднику, привстал на носки, постарался увидеть что-то в темных японских окнах. Окна были задернуты шторами
Тогда я осторожно приоткрыл калитку и ступил в палисадник. Сделал шаг, другой – и скрипнул нижней ступенькой японского крыльца. Сердце у меня загрохотало. Я взялся рукой за деревянное перильце, поднялся еще на две ступени и оказался на крыльце.
И тут я услышал шаги за дверью. Я пулей слетел по ступеням, вынырнул из палисадника и застыл.
На крыльце стояла японская старуха.
Она была одета в длинный халат – кимоно! – и в руках держала какую-то ступку. У нее были белые, собранные в пучок волосы и желтое лицо, похожее на сморщенное яблоко. Роста она была совсем махонького, вся сгорбленная, согнутая.
Она посмотрела на меня через свои щелочки.
– Здравствуйте, – промямлил я.
– Здравствуй, – скрипнула она, и лицо ее расплылось в улыбке.
Я не знал, что еще сказать. И старуха молчала.
Наконец, она проскрипела:
– Ты, наверное, друг Ша Ди?
Друг! Друг японца! Возможно ли такое?
Я как-то косо мотнул головой – по диагонали.
– Он убежал куда-то, – пояснила старуха.
И добавила:
– Такой непоседа стал.
Я снова дернул головой.
– Может быть, подождешь его? – и она кивнула на дверь. – Чаю выпьешь?
У меня душа ушла в пятки.
– Н-нет, спасибо, – пробормотал я, заикаясь. – Мне это… мне домой надо.
Она пожала плечами и снова улыбнулась.
– Как скажешь, – сказала она. – Я передам Ша Ди, что ты приходил. Как тебя зовут?
– Руслан, – соврал я.
Она кивнула.
Я все стоял на месте. Она молча смотрела на меня и улыбалась.
– До свидания, – сказал я.
– До свидания.
Я, не оборачиваясь, сделал шаг назад и попал в тень от березы.
– До свидания, – повторил я.
Японская старуха помахала мне желтой сморщенной ладошкой.
Я медленно развернулся и пошел по улице, чувствуя на себе внимательный взгляд. Она, как пить дать, меня раскусила – не такие эти японцы простаки, чтобы их дурачить.
Когда я вернулся, дед спал в кресле, раскрытая книга лежала у него на груди. Я на цыпочках прокрался к грустной японке и уставился на нее.
Золотой предзакатный свет расчерчивал комнату пополам и золотыми прямоугольниками падал на картину. Волосы у японки сияли, сияли складки рукавов, тонкие ладони, сложенные на коленях. Лицо у нее было грустное-грустное.
«О чем она грустит?» – думал я.
Я присел на краешек дедовой кровати и стал гадать, о чем же она грустит? Выходило, что она грустит о своем возлюбленном, которому пришлось уехать на войну. В Японии – я читал – войны велись постоянно, провинция воевала с провинцией, клан с кланом.