Молчание отца
Шрифт:
Митя подложил дров в печку, и наблюдал, как закипает чайник.
Я НЕ МАНЬКА!
– Завтра последний клин досевать: на Яркином бугре гектаров пятьдесят осталось. – Отец вздохнул, не глядя на жену и сына. – Батрак бастует, дескать, работа на земле расходится с его политическими убеждениями.
– А на остальных двух сеялках кто? – спросила мать.
– Обещал помочь азербайджанец Оглы, который на току на зерносушилке работал, да еще Фекла.
– Опять Фекла? – скривила
– Она привычная к этому с малолетства, – заступился за Феклу отец.
–
Ни одной весны не пропускает, она с детства в поле… Мне бы завтра один день прорваться – и все! – Отец снова взглянул Митю: – Без севаря огрехов наделаю…
– Не смотри на него так! – рассердилась мать. – Какое ему дело до твоего ярового клина? Иль он от урожайности вашей что получит, или ты сам чего заработаешь? Сеяли всю жизнь с огрехами, и ничего… Зови третьим еще какого-нибудь иностранца, авось как-нибудь посеете.
– Зерно элитное, на вес золота, председатель, Тарас Перфилыч, эти зернышки в долг покупал, надо посеять хорошо.
– Почему твой сын должен отдуваться за какого-то Батрака, который всю жизнь бастует. У Мити будет другая, не наша жизнь.
Отец молча хлебал разогретые щи. Мать отрезала кусок твердого позавчерашнего хлеба, купленного в автолавке. Слышно было, как в щели окон пробиваются струйки апрельского ветра.
Мать остановилась перед зеркалом, гребень рвет густые темные волосы:
– Как был ты Керосином, так и остался – тужиловский Керосин, и зачем я только пошла за тебя из родной Вешаловки, от мамы-папы, от подружек?
– А ты обыкновенная русская Манька… – ворчит он, взглядывая на нее искоса.
– Манька? Ну, какая же я Манька? Я – Мария!
СЕЯЛКА
На следующий день в утренних сумерках вышли из дома. Отец уверенно топал в кирзовых сапогах. На нем была замасленная телогрейка, на голове старая солдатская шапка, уши которой лихо, по-механизаторски, подоткнуты. Поверх жилистой красной шеи мятый шарф.
Митю мать заставила надеть старое зимнее пальто, под него жилетку, на ноги теплые штаны с начесом, сверху брюки брезентовые, валенки с калошами, шапка отцовская, кожаная, в которой тот ходил на отчетное собрание. Тесемки шапки завязала узлом под подбородком.
– С апрельским ветром шутки плохи! – сказала она.
Положила Мите в карман очки с резиновой оправой, респиратор.
– Бери, годится, – кивнул отец. – Там такая пылища!..
Трактор стоял на обочине: старенький ДТ-75. Отец походил вокруг него, проверил радиатор, дернул с помощью веревки пускач, который затрещал синим дымком, вслед за ним глухо булькнул дизель и мощно зарокотал. Хмурое поле ожило.
Возле лесополосы, потрескивая малиновыми головешками, горел костер, раздуваемый резким низовым ветром. Возле него грелись Оглы в шапке-ушанке и толстая старая Фекла, известная во всей Тужиловке самогонщица – в плюшевой жакетке, под которую еще что-то было поддето, из-под множества платков виднелись злые водянистые глаза.
Из кармана плюшевой жакетки торчала бутылка с бумажной затычкой,
Фекла отпивала из нее “для сугрева”, предложила Оглы, но тот протестующе махал ладонью, он был трезвенник, жена его работала на ферме дояркой, они строили дом на окраине деревни. Из-под шапки на лоб азербайджанца вылезала седая прядь, и он рукавицей машинально поправлял ее.
Холодный ветер летел вдоль лесополосы, вздувал облачка пыли. Из-за деревьев показалась тощая фигурка Батрака. Облезлая кроличья шапчонка на голове, из-под нее светлый чубчик выбивается. Батрак, видимо, с утра выпил, и потому был настроен на произношение речей; лозунги партий, в которые он записался, в его голове путались, и он постоянно твердил что-то о праве каждого человека на достоинство и счастье. Батрак от Митиного отца, как от звеньевого, потребовал аккордной платы.
– У начальства проси! – сердито буркнул отец.
– Ты звеньевой и обязан защищать интересы трудящихся! – настаивал Батрак.
– Иди домой и пей дальше… По местам, ребята!
– Я требую аккордной платы за вредные условия работы! – восклицал
Батрак. – Я отрицаю ваш образ жизни, дикую невыносимую работу. Вы все тут в колхозе – невозможные люди! Вас уже почти не осталось, вы вымираете как этнографическое общество! Спасибо люди с Кавказа нас выручают… – Он кивнул в сторону Оглы, синтетическая куртка которого блестела на фоне разгорающейся полоски рассвета, – а то бы некому было тут совсем работать!
– А вот приди сегодня домой пьяный, живо скалкой угощу! – пригрозила своему сожителю Фекла. – И сто грамм тебе вечером не налью!
Митя тем временем встал на ступеньку сеялки, вцепился в поручень.
Мать, перед тем как Мите с отцом выйти из дома, сегодня утром советовала: обязательно пристегнись к поручню ремнем, а то голова закружится. Но Митя засмеялся – маленький он, что ли? Фекла даже пьяная с сеялки не падает.
“Так то Фекла! – сказала мать. – Она хоть и старая, хоть и пьет, а всю жизнь в поле, она привычная”.
Трактор взревел мотором, сеялки дернулись, лязгнули, поехали, вздымая клубы пыли. Митя с этой минуты чувствовал себя как бы в космосе, он теперь от всего мира отгорожен работой. Очки с респиратором очень пригодились: пыль поднялась густая, холодная, словно вихрились не крошки земли, но кусочки стали, оставшиеся в пашне со времен войны.
– Эге-гей! – будто из другой страны кричал Оглы. Ветер трепал капюшон его куртки.
Митя, стиснув зубы, наблюдал, как зерно мягко падает в семяпроводы, и гладил его, холодное даже через рукавицу – розовое травленое зерно с дурманящим шоколадным запахом, словно это был сладкий яд надежды.