Мольер
Шрифт:
По Парижу ходит анонимное «Письмо о комедии „Обманщик”». Автором его считают, и не вовсе без оснований, Шапеля, хотя он не имеет привычки не подписывать своих сочинений. Правда, на душе у вольнодумца Шапеля неспокойно — опасность действительно велика:
«Нужно питать особенную злобу к Мольеру, чтобы впасть в столь очевидное заблуждение. Нет такого жалкого общего места, за которое не ухватились бы теперь рьяные критики и хулители, употребив прежде все старания добиться этого подлого и смехотворного запрета. Как! Представить истину со всем достоинством, какое ей подобает; до мелочей предвидеть и предупредить все неприятные последствия и даже случайности, которые могли бы сопутствовать изображению порока; принять против упадка нравов в нашем веке все меры предосторожности, какие совершенное знание добродетельной древности, неколебимое уважение к религии, глубокие размышления о природе человеческой души, долгий опыт и упорнейший труд могут подсказать; и после всего этого находятся люди, способные на такую отвратительную нелепость, как запрет сочинения, которое есть плод стольких замечательных усилий и приготовлений, и по той единственной причине, что непривычно видеть, как религию выводят на сцепу, сколь бы искусным, достойным, скромным, должным
Буало остается верным другом. Мольер просит его переговорить с Ламуаньоном. Буало решает повести Мольера к президенту, чтобы он сам защищал свое дело. Рассказ об этом визите можно найти в «Заметках» Броссета, который слышал о нем от Буало. Слова, произнесенные во время этой встречи, так поразительны, что вряд ли можно сомневаться в их подлинности.
Сразу же после обычной церемонии представления Ламуаньон сказал:
«Сударь, я весьма ценю ваши заслуги; я знаю, что вы не просто отличный актер, но человек дарований, которые делают честь вашей профессии и Франции, вашей родине. И все же при всем моем добром расположении к вам я не могу разрешить играть вашу комедию. Не сомневаюсь, что она прекрасна и поучительна; но актерам не подобает поучать людей в предметах религии и христианской морали: не дело театра проповедовать Евангелие. Когда король вернется, он позволит вам представлять «Тартюфа», если сочтет это уместным; что же до меня, то я полагал бы, что злоупотребляю властью, коею королю угодно было облечь меня в его отсутствие, если бы дал вам то разрешение, о котором вы просите».
Такое серьезное и неожиданное обвинение обескураживает Мольера. Он лепечет путаные оправдания, бормочет что-то насчет второго, смягченного варианта «Тартюфа» и предосторожностей, принятых, чтобы не смущать набожные души… Президент Ламуаньон слушает бесстрастно, наслаждается замешательством, в которое привел этого жалкого комедианта его удар. Затем повторяет свой отказ. А когда Мольер позволяет себе настаивать, изрекает великолепные слова: «Сударь, вы видите, что скоро полдень; я опоздаю к мессе, если задержусь долее».
Мольер больше ничего не понимает, кроме того, что его обманывали с самого начала. Он снова перебирает в уме уклончивый ответ, который Людовик XIV велел дать Лагранжу и Латорильеру, фразы из прошения, которое он писал с расчетом на короля, но где все же сумел выразиться ясно:
«Моей комедии, государь, было не суждено снискать благоволение Вашего Величества. Ей не помогло то, что я поставил ее под заглавием «Обманщик» и нарядил ее героя в светское платье. Нужды нет, что он у меня носит длинные волосы, маленькую шляпу, широкий воротник, шпагу и камзол, обшитый кружевами, что я смягчил в комедии некоторые места и старательно вымарал все, что, как мне казалось, могло бы дать достославным оригиналам рисуемого мною портрета малейший повод для придирок. Предосторожности не послужили ни к чему. Вся эта братия переполошилась — им было довольно простых догадок. Они нашли средство повлиять на умы тех, кто в любом другом случае не преминул бы громогласно заявить, что не поддается никакому влиянию. Как только моя комедия появилась на сцене, на нее обрушила громовой удар власть, к которой нельзя не питать уважение. При таких обстоятельствах, дабы самому спастись от грозы,мне не оставалось ничего иного, как сослаться на то, что Вашему Величеству угодно было дозволить представление моей комедии и что я не считал нужным испрашивать дозволение у кого-либо другого, поскольку и запрет исходил только от Вашего Величества».
Но его величество пока не откликается. И Мольер, встревоженный, раздосадованный, больной, внезапно сдается. Он покидает труппу, уезжает в свой домик в Отейле, где попытается поправить здоровье и вновь обрести надежду.
УГОЛОК ВДАЛИ ОТ ВСЕХ
Мольер снял этот загородный дом у сьера де Лавалле, зятя господина де Бофора, за 400 ливров. Это и есть «уголок вдали от всех, где мог бы человек быть честным без помех» из «Мизантропа». Тот самый уголок, куда он хотел бы удалиться с Армандой, но у Арманды душа совсем не лежит к этому сельскому домику, затерянному в глуши, где не появится ни один ее поклонник. Пейзаж здесь успокаивает нервы: холмы Шайо и Пасси, остров Макрель на Сене. Добираться туда нужно по воде. Мольер велел построить ялик для своих надобностей. Он живет в этом доме с несколькими слугами, отдыхает, перечитывает Плавта, пишет, мечтает. Эта водная гладь под ярким летним солнцем, эта листва, заросшие тропинки, сады с цветами и фруктами напоминают ему счастливые дни детства, деревенский домик деда и бабки Крессе, их широкую доброту, веселые вечера, когда вся семья в сборе, улыбку Мари, его матери, так рано умершей. Что осталось у него от нежности, от радостей и надежд, которые были у каждого? Из всех своих братьев и сестер Жан-Батист единственный в живых. Все ушли из этого мира, все исчезли, кроме старика-отца, Жана II Поклена. В Отейль приезжают друзья; они по-братски заботятся о Мольере, понимают его тайные печали, хотя жалуется он редко и как бы нехотя. От их присутствия делается светлее, грусть на минуту рассеивается. Это Лафонтен, верный, надежный Буало, Миньяр, который так любит рисовать Мольера и с тревогой следит за признаками болезни на его лице, Люлли, воплощение музыки, подвижный и неистощимый на шутки, как персонаж итальянской комедии, Жонзак, Нантуйе и неразлучный Шапель. По правде сказать, они приезжают еще и для того, чтобы попировать вдали от любопытных глаз. У Мольера хороший стол и хороший погреб, он знает вкусы своих приятелей, вовсе не аскетические. Сам он не может участвовать в их трапезах. Он должен довольствоваться своей молочной диетой, рано ложиться, спать днем. Роль радушного хозяина исполняет Шапель — иной раз с излишним рвением, о чем свидетельствует рассказ об одном достославном ужине, который приводит Гримаре в «Жизни Мольера»:
«Гости уселись за стол. Вначале принялись за холодное, как заведено у людей, умеющих растягивать удовольствие; а эти господа отличались в сем искусстве. Но вскоре вино разгорячило Шапеля и привело его в дурное расположение духа.
— Черт побери, — сказал он, — какой же я дурак, что приехал сюда напиваться всякий день в угоду Мольеру! Мне это надоело; и больше всего меня бесит, что он думает, будто я обязан это делать.
Почти вся компания была уже пьяна и шумно одобрила сетования Шапеля. Они продолжали пить, и разговор незаметно переменился. Рассуждая о вещах, которые обыкновенно служат предметом подобных дружеских бесед у таких людей, к трем часам утра дошли до морали.
— Как жалка наша жизнь! — воскликнул Шапель. — Какими она полна невзгодами! Мы тридцать, сорок лет гонимся за минутой наслаждения — и никогда ее не настигаем. В юности нас изводят окаянные родители, которые хотят, чтобы мы набивали себе головы всяким вздором. Какое мне, черт возьми, дело до того, земля ли вертится или солнце, прав ли этот безумец Декарт или этот сумасброд Аристотель? А между тем у меня был учитель, который как одержимый твердил мне всю эту чепуху и заставлял меня без конца возвращаться к своему любимому Эпикуру. Впрочем, Эпикура-то можно и пощадить, он из философов скорее всех прав. Не успели мы избавиться от этих безумцев, как нам начинают жужжать в уши, что надо обзаводиться семейством. А такой зверь, как жена, — заклятый враг нашего покоя. Да, черт побери! Горести, обиды, несчастья подстерегают нас повсюду в этой жизни!
— Черт возьми, ты прав, дорогой друг! — ответил Жонзак, обнимая его. — Что бы с нами было без этой радости? Жизнь — незавидная доля; откажемся от нее из опасения, чтобы не разлучили таких добрых друзей, как мы. Давайте утопимся вместе; река недалеко.
— Верно, — сказал Нантуйе, — мы не могли бы выбрать лучшей минуты, чтобы умереть добрыми друзьями и в радости. А наша смерть наделает шуму».
Блестящая идея одобрена единогласно. Пьянчужки поднимаются и веселой гурьбой идут к реке. Барон бежит позвать людей и разбудить Мольера. Мольер всерьез встревожен этим дурацким замыслом, потому что он-то знает, как пьют его друзья. Пока он одевался, собутыльники добрались до реки и влезли в лодку, чтобы выплыть на середину и там топиться на самой глубине. Слуги и крестьяне из ближней деревни подоспели вовремя к гулякам, которые уже были в воде, и выудили их. Раздосадованные помощью, которую им оказали, утопленники хватают шпаги, бегут за своими спасителями, преследуют их до самого Отейля с намерением убить. Бедняги ищут убежища у Мольера, который, заслышав эту кутерьму, обращается к грозным преследователям:
«— Господа, что же вам сделали эти люди?
— Как, черт побери, — восклицает Жонзак, который был тверже всех в намерении утонуть, — неужели эти презренные помешают нам утопиться? Послушай, дорогой Мольер, ты человек разумный, разве мы не правы? Наскучив скорбями этого мира, мы задумали перебраться в другой, где нам было бы лучше. Река показалась нам кратчайшим путем туда, а эти мужланы нам его преградили. Что же нам оставалось, как не наказать их?
— Вы правы, — отвечает Мольер. — Убирайтесь отсюда, мошенники, пока я вас не отколотил, — говорит он этим несчастным, притворяясь рассерженным. — Как вы посмели противиться такому прекрасному поступку?
Они скрылись, успев получить несколько ударов шпаги.
— Ах, господа, — продолжал Мольер, — что я вам сделал такого, что вы не посвятили меня в столь прекрасный замысел? Как! Вы хотели утопиться без меня? А я считал вас своими друзьями.
— Черт побери, он прав, — сказал Шапель, — мы ему нанесли обиду. Идем же топиться с нами.
— Постойте, — отвечал Мольер, — это не такое дело, которое можно делать кое-как. Ведь это последнее деяние в нашей жизни, и жаль лишать его подобающей славы. Найдутся злые языки, которые выставят его в дурном свете, если мы утопимся в такой час; наверное, будут говорить, что мы сделали это ночью, как те, кто во власти отчаяния или винных паров. Выберем минуту, которая принесет нам больше чести и будет более нас достойна. Завтра, между восемью и девятью часами утра, натощак и на глазах у всех, мы и бросимся в реку.
— Я совершенно согласен с его доводами, — сказал Нантуйе, — и возразить тут нечего.
— Я в бешенстве, черт возьми, — сказал Люлли, — Мольер всегда оказывается в сто раз нас умнее. Что ж, коль так, оставим все до завтра и разойдемся — я уже засыпаю.
Если бы Мольер не выказал присутствия духа, непременно случилось бы несчастье — так эти господа были пьяны и раздражены против тех, кто помешал им утопиться. Но ничто не огорчало Мольера так, как необходимость иметь дело с подобными людьми. Именно эти черты в Шапеле часто его сердили; но их старинная дружба всегда брала верх».
Сельская тишина порой нарушается разными шумными происшествиями по соседству, в которые Мольеру поневоле приходится впутываться.
21 августа Жак де Гру, сьер де Бофор, и его жена Мари подают отейльскому судье жалобу на своего садовника. Мы не знаем, по какой причине (если не просто по скверному характеру) этот садовник, по имени Клод, оскорбил госпожу де Бофор, назвав ее «негодяйкой и разными другими словами». Зять Бофора, сьер де Лавалле, попробовал вмешаться. Клод схватил его за шиворот, порвал ему брыжи, побежал за палкой и принялся дубасить как ни попадя всех вокруг, в том числе некоего аббата, которому достался изрядный удар по голове. Взбесившийся садовник поносит «святое имя Господа» и осыпает своих хозяев бранью. Никола Куаффен, отейльский судья по уголовным делам, начинает следствие. 22 августа он допрашивает Франсуа Сежурне, кучера, который дает несколько иную версию событий. По рассказу кучера, сьер де Лавалле велел ему позвать садовника. Клод явился к хозяину и вместе с ним вошел в ту часть дома, которую снимал Мольер. Мольер в это время был там со своим другом Шапелем. Потом Лавалле хотел выслать садовника из комнаты, где разговаривал со своим жильцом. Вот тогда-то Клод и бросился на хозяина, изорвал в клочья его брыжи, а тот несколько раз ударил слугу тростью. Садовник убежал и вернулся с палкой, богохульствуя и крича, что убьет того, кто его ударил. Аббат де Валлори попытался его успокоить и получил удар, разбивший ему голову в кровь.
Второй свидетель — Никола Юбер, виноградарь из Пасси, который встретил господина де Бофора в своем винограднике и проводил его до Отейля, очевидно, затем, чтобы получить заказ. Он заявляет, что видел, как сьер де Лавалле подозвал Клода и положил ему руку на плечо, чтобы ввести в комнату. Клод вцепился хозяину в горло и в волосы, и они «оба стали браниться». Садовник (он был, конечно, пьян) свалился на пол и получил несколько ударов тростью. Никола Юбер старался умерить гнев Лавалле: «Господин де Лавалле, оставьте его!» Мольер и Шапель вмешиваются в свою очередь, вталкивают садовника в спальню и запирают его там осторожности ради. Но он прыгает из окна, бежит за своей палкой, колотит аббата де Валлори и скрывается по тропинке. Другой сосед, свидетель этой сцены, сьер де Ларипре, кидается вдогонку, но две женщины его удерживают, а грозный садовник выдергивает какую-то жердь и рычит: «Подходи кто хочет, в руки не дамся!» И так далее.