Мольер
Шрифт:
Когда пьесу играли при дворе, эта тирада, должно быть, вызвала немало улыбок. Комедия имела большой успех, прежде всего благодаря «летающим машинам» и совершенству декораций. Пролог ее очарователен; увы, дальнейшее не оправдывает ожиданий. Меркурий останавливает Ночь, которая путешествует по небу, удобно расположившись в колеснице, запряженной парой коней. Меркурий любезно просит Ночь замедлить их бег, чтобы облегчить дело Юпитеру:
«Пусть быстрый бег замедлят ваши кони, И пусть, чтоб утолить весь пыл его страстей, Промедлит Ночь на небосклоне, Длиннейшей став из всех ночей. Позволь ему вполне восторгом насладиться И не пускай Зарю на небосклон, С которой должен возвратиться Герой,Ночь возмущена, что ее заставляют заниматься таким ремеслом. Для Мольера это повод выпустить когти:
«К лицу ль такие рассужденья Вам, Ночь, богине молодой! Постыдны эти порученья Для черни низкой и простой. Постыдного для высших не бывает, Достойным делать все способность нам дана: Ведь от того, кто их свершает, Меняют вещи имена».Голос автора слышится и в начале I действия, в словах дрожащего от страха слуги Амфитриона, Созия (его играл сам Мольер). Поставив фонарь на землю, он клянет своего господина:
«Когда бы ближнего любил он, право, Меня бы не послал блуждать во тьме ночной».А затем мы погружаемся в вату — или, чтобы выразиться поизысканнее, в легкую дымку, заполняющую пустоты на аллегорических картинах того времени, в изящные облака, позлащенные лучами вечерней зари в миг, когда за их колышущейся завесой тут и там зажигаются бледные звезды. Великий Мольер показывается в своем подлинном обличье только под конец, в стихах, под которыми мог бы подписаться Лафонтен:
«Но кончим речи, господа, И разойдемся все под сень родного крова. О всем подобном иногда Умней не говорить ни слова».И мы испытываем искушение последовать этому совету в том, что касается «Амфитриона».
«ЖОРЖ ДАНДЕН»
Сезон 1667/68 года (с 15 мая 1667 года до 18 марта 1668-го) не был удачным. Лагранж записывает только, что его пай составил 2608 ливров 13 су, и воздерживается от всяких комментариев. Но можно представить себе, как разочарованы актеры, как они опасаются за будущее. Чтобы их успокоить и сохранить их доверие, Мольеру непременно нужно добиться большого успеха, и он удваивает усилия. Пале-Рояль вновь открывает двери в пятницу 13 апреля 1668 года. Идет «Мизантроп»; в труппе одиннадцать пайщиков. 25 мая вместе с «Родогуной» дают «Критику „Андромахи”» — жалкую вещь, постановка которой не делает чести Мольеру и не приносит желаемых плодов. Как бы недостойно ни вел себя Расин, платить ему тем же не следовало. Но великие души не лишены подобных слабостей.
Тем временем Людовик XIV — он в зените своего царствования — поручает Кольберу, маршалу де Бельфону и герцогу де Креки устроить празднество, которое затмило бы блеском все предшествовавшие. Этим «Большим королевским увеселением» должен быть ознаменован недавно подписанный в Экс-ля-Шапель мирный договор (по которому Франция наконец получала во владение Фландрию), воспета слава Короля-Солнца и его победоносных войск и подчеркнуто французское первенство в Европе. Людовику XIV тридцать лет; он правит седьмой год (мы имеем в виду единоличное правление, после смерти Мазарини); он уже считается образцом для монархов; во всем ему сопутствует удача, и все наперебой ищут лишь предлога покурить фимиам его величию, воздать ему почти божеские почести, как фараону. Мольер и Люлли получают приказ объединить свои таланты для этого зрелища. Темы им не навязывают, предоставляют полную свободу. Мольер пишет «Жоржа Дандена, или Одураченного мужа», пьесу в трех действиях; поначалу она была комедией-балетом. Люлли сочиняет к ней музыку. Сюжет «Жоржа Дандена» взят из «Ревности Барбулье», одного из первых мольеровских фарсов, написанного еще в годы скитаний по провинции и время от времени возобновляемого. Мольер уплотняет ткань исходного текста, схематические силуэтные наброски преображает в неповторимые человеческие существа, начиняет Жоржа Дандена собственным жизненным опытом. По ходу дела шут превращается в несчастного, которого ближние рубят на куски, сдирают с него кожу заживо. Комедия надевает искаженную болью маску драмы. Такое дикое улюлюканье рождает смутную тревогу. Даже веселые шутки здесь не смешат. Эта проза дышит сухим жаром, тем более жестоким, что герой не вызывает у зрителя жалости. Он одинок почти как Дон Жуан, хотя и по другой причине.
Во всяком случае, так мы сегодня воспринимаем эту пьесу. Верное представление о ней мог составить лишь тот, кто видел, как ее играли в Версале вечером 18 июля 1667 года. Снова, как и для «Увеселений волшебного острова», в версальских садах возводятся роскошные и недолговечные сооружения: искусственные гроты, фантастические пещеры, беседки, увитые зеленью, храм, увенчанный светящимся куполом, тысячи факелов, в ярком пламени которых переливаются радугой фонтаны и водопады, устроенные дли такого события, портики с витыми колоннами, бесчисленные статуи, зачастую из золота или серебра.
«Среди множества разнообразных пещер, — рассказывает Фелибьен, — одна полнилась всевозможной холодной снедью; другая была сделана в виде дворца из марципана и сладкого теста; в третьей громоздились пирамиды винных ягод; четвертая была уставлена кувшинами с различными напитками; еще одна была вся из леденцов».
И конечно, за оградой, как всегда, толпились люди…
Театр возвышается посреди главной аллеи, с ее хрустальными светильниками, цветами и бесконечной перспективой. Ужин сопровождается концертом, который дает Люлли со своими музыкантами. И тут переодетые пастухами певцы выталкивают на сцену беднягу Дандена. Вся комедия перемежается хорами и балетами, заканчиваясь настоящей вакханалией танцев и пения. Все средства театральной машинерии пущены в ход, на радость взгляду. Ясно, что при таком оформлении сама пьеса отодвигается на задний план. Без этих декораций, без музыки Люлли, без песен и заключительного апофеоза мольеровский текст звучит совсем иначе, принимает совсем иной облик, который, может быть, удивил бы самого Мольера. В подобной горечи — мы снова ощутим ее в «Скупом» — нет ничего утешительно-приятного.
Мы оказываемся в гуще событий, как только поднимается занавес. Данден, богатый крестьянин, глупо тщеславный и расплачивающийся за свое тщеславие, в общем, не слишком привлекательный, объясняет, в какое он попал положение:
«Сколько хлопот с женой-дворянкой! И какой урок моя женитьба всем крестьянам, которые, вроде меня, захотели бы подняться выше своего звания и породниться с господами! Дворянство само по себе вещь неплохая, стоящая вещь, что и говорить, но неприятностей с дворянами не оберешься, с ними лучше не связывайся. Я это испытал на собственной шкуре и знаю, как ведут себя господа, когда они позволяют нам, простым людям, войти в свою семью. К нам самим они не особенно льнут, им важно повенчаться с нашим добром. Я человек зажиточный, вот бы мне и жениться на доброй, честной крестьянке, а я взял жену, которая смотрит на меня свысока, стыдится носить мое имя и думает, что я при всем своем богатстве не смогу окупить честь быть ее мужем».
Вот и предвестье господина Журдена; вернее, это крестьянин во дворянстве. Он перехватывает признания болтливого слуги, посланного передать Анжелике любовную записочку от Клитандра, дворянина, живущего по соседству. Клитандр — столичный вертопрах, приехавший в деревню передохнуть от чрезмерной траты сил — или денег. Данден осмеливается пожаловаться тестю и теще, господам де Сотанвиль. Сотанвили — захудалые провинциальные дворяне, обрисованные очень точно, без сомнения, списанные с натуры со всеми их ужимками и речами. Это люди невеликие, но кичащиеся принадлежностью к старой аристократии времен Крестовых походов. У них ни гроша за душой, но они лопаются от спеси, и древность их рода, их связи и высокие правила не сходят у них с языка. Однако, так дорожа своими привилегиями, так держась за придуманную себе в утешение мечту, они все-таки не побрезговали позолотить фамильный герб, выдав свою дочь Анжелику замуж за крестьянина. Крестьянин этот оплатил их долги и стал титуловаться «господин де ла Дандиньер». На том благодарность Сотанвилей и кончилась. Что до остального, то они не устают напоминать зятю, что он им не чета и вовсе не понимает приличного обхождения. Госпожа де Сотанвиль возмущена, что ее называют «тещей»; она велит зятю говорить ей «сударыня». Эта крикливая мегера верховодит у себя в доме. Ее благоверный Сотанвиль от природы как будто помягче, но она им вертит, как хочет. Подзадоренный супругой, он тоже хорохорится и взывает к прошлому: «Нет, черт побери, этому меня учить не надо! Я неоднократно доказывал, и притом самым решительным образом, что я за себя постоять умею».
Отныне Данден будет обращаться к нему «на вы», как к чужому. Он не должен говорить про Анжелику «моя жена» — ведь она настолько выше его по рождению, словно явилась с другой планеты. Затем следует восхитительный диалог: «сударь» и «сударыня» упиваются разговором о предках, о героической добродетели девиц из их семейств и восхваляют строгое воспитание, которое они дали дочери. Такие люди уже современникам Мольера казались пережившими свой век — из-за непомерного чванства, никак не подтвержденного действительным положением вещей, из-за обветшалых оборотов их речи. Госпожа де Сотанвиль выражается так: «Праведное небо! Если она отступила от правил чести своей матери, я задушу ее своими руками».