Мольер
Шрифт:
Спальня Арманды обтянута зеленым атласом с каймой белого атласа в розовых цветочках. Здесь стоит ложе такое прекрасное, что славные нотариусы обретают лирический дар, описывая его:
«Кровать на ножках в виде грифонов фальшивой бронзы, с расписной золоченой спинкой, с резьбой и позолотой… Матрац, одеяла и подушки брюссельского тика; балдахин лазурного цвета с четырьмя украшениями в виде ваз золоченого дерева, вышесказанный балдахин изнутри обит розовой и зеленой тафтой, подзор вышесказанной кровати из одного куска такой же тафты, обшитый розовой и зеленой бахромой; балдахин поменьше для полога, из золоченого дерева с резьбой в виде колокольчиков, полог из трех кусков серебристо-серой тафты, с шитой золотой каймой и бахромой золотой и шелковой, подбитый легкой авиньонской тафтой… щит с вензелями… четыре занавески лиловой тафты в цветочках, расшитые поддельным золотом и зеленым шелком, с бахромой и кистями чистого золота и зеленого шелка… три верхних подзора у балдахина зеленого атласа, расшитые золотом…»
Эту великолепную кровать
Себе Мольер оставил третий этаж. Доказательство? Умирая, он говорит Барону: «Скажите моей жене, чтобы она поднялась сюда». Относительная скромность его обстановки резко отличается от золоченых сфинксов и грифонов, китайского лака и вышитой тафты в покоях Арманды. Тут все почти аскетично. Прежде всего постель; это «низкая кровать орехового дерева, волосяной тюфяк, матрац бумажной материи, набитый шерстью, тиковая перина, набитая пером, одно одеяло большое белой шерсти, другое маленькое, стеганое ситцевое покрывало, занавески омальской саржи на трех железных прутьях».
Такое подробное описание едва ли здесь излишне: ведь это постель, на которой умер Мольер; его сведенные судорогой пальцы натягивали на безнадежно больную грудь это одеяло белой шерсти, этот стеганый ситец. Кресла здесь орехового дерева, с резными львиными мордами на концах подлокотников. Еще тут есть глубокое кресло для отдыха, с откидной спинкой, шкаф орехового же дерева, шкатулка для денег — «дубовая, выложенная железом изнутри, с тремя запорами и двумя висячими замками».
На стенах — часы работы Клода Райара, королевского часовщика со Скорняжной улицы, термометр, подарок старого друга Рого, картины — «Урок женам», [223] «Святое семейство». Где же рукописи? Может быть, в этом «двустворчатом шкафу, украшенном спереди накладной медью»? А может быть, в нем Мольер держит 350 переплетенных в телячью кожу томов своей библиотеки — Тит Ливий, Теренций, Вергилий, Ювенал, Сенека, Корнель, Ла Мот Ле Вайе, французские, итальянские, испанские комедии?
223
На стенах… картины — «Урок женам» — очевидно, имеется в виду гравюра Франсуа Шово — фронтиспис ко второму тому Сочинений Мольера, изданных в 1666 году.
В других комнатах — семьдесят восемь предметов голландского фарфора и серебряная посуда (миски, соусники, кувшины, солонки, сахарницы, канделябры, подсвечники «для чтения и письма», горчичницы, уксусницы, нагарные щипцы, ложки и вилки, всё парижской работы) на 6240 ливров.
Плевательница, какой пользуются чахоточные, тоже из серебра…
Какие драгоценности были у Арманды, мы точно не знаем. Без сомнения, самое ценное она унесла до прихода нотариусов. Они обнаружили только «нитку неровного жемчуга, большой ларец с крупными и мелкими поддельными камнями в виде ожерелий, брошей, перстней и других украшений для комедии, два золотых кольца с бриллиантами, в одном три камня в ряд, в другом — розочка из мелких бриллиантов».
Затем перечисляются аккуратно уложенные в корзины из ивовых прутьев театральные костюмы — для «Мещанина во дворянстве», «Господина де Пурсоньяка», «Амфитриона», «Тартюфа», «Жоржа Дандена», «Ученых женщин», «Мизантропа», «Дон Жуана», «Лекаря поневоле»… Эти корзины — в той части чердака, что отведена Мольеру. Но довольно. Длиннейшая опись могла бы заполнить еще десятки страниц. Остановимся здесь. Скажем еще раз: это не более чем набросок, попытка реконструкции. Мы не упомянули о многочисленных картинах, креслах, зеркалах и прочем. Для нас важно другое. Подчеркнуть, что жилище Мольера — богатый для его времени и звания дом. Показать, как многого он добился благодаря своей деловой хватке, таланту, трудолюбию. Разрушить ходячую легенду о нищем сочинителе, гуляке-комедианте — не для того, чтобы лить воду на мельницу обывателям, но для того, чтобы со всей беспристрастностью ума и сердца нарисовать подлинного Мольера, правдиво, целиком, не обходя его слабостей — оборотной стороны его величия.
XXXIV «МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ»
Введение
«В фальшивых буклях и хламиде,
Под нос себе латынь долбя,
Попробуй-ка, на люди выйди
В таком почтенном, важном виде:
«Он доктор», — скажут про тебя».{224}
За несколько дней до смерти Мольера художник Дрюжон набрасывает его портрет. Это тот самый эскиз, который был найден Жаном Мейером, сосьетером [225] Комеди Франсез (и автором «Жизни Мольера»), и с которого написал свою знаменитую картину Куапель. Мольер представлен здесь за рабочим столом, в задумчивой позе — локоть лежит на томике Теренция, голова склоняется на руку. Гусиное перо, зажатое в тонких пальцах, приостановило свой бег по большому листу веленевой бумаги. Мольер сидит в халате. Сорочка его расстегнута — чтобы легче было дышать? На нем завитой парик. Пушистые кончики усов загибаются кверху по-казацки.
225
сосьетер — пайщик труппы Комеди Франсез, представляющей собой с финансовой точки зрения самоуправляемое общество на паях.
На портрете Дрюжона изображен человек обреченный и сознающий это. Но одновременно — и автор «Мнимого больного». Тут нет противоречия. Одна часть его существа знает о смертельном приговоре; но другая готова мужественно играть свою роль до конца, сопротивляться и, внушая обманчивые надежды близким, обманывать саму себя. Так обычно и ведут себя чахоточные; они умирают, охваченные бредом деятельности. Но Мольер свои недомогания, минуты слабости, сердцебиение, одышку, кашель, потребность в покое, бесполезный режим, предписанный врачом, истощение физических сил, раздражительность, даже внезапные приступы страха, доводящие его до содрогания, — всё обращает в смех. Он отказывается принимать их всерьез. Если лекарства не помогают — значит, всякое лечение вздор, а все врачи — опасные шарлатаны. Этот чахоточный с изъеденными легкими, которому жить осталось несколько недель, пишет «Мнимого больного»! Он издевается надо всем — над своей хворью, своими страхами, нежными заботами Арманды, лекарями в черных мантиях. Он вызывает громовой хохот. Его последняя комедия на редкость весела и беззаботна, если постараться забыть об обстоятельствах ее создания. Но кто же может не думать о 17 февраля 1673 года, четвертом представлении «Мнимого больного»? А тогда реплики Аргана звучат совсем по-иному!
ПОСЛЕ СЛАВНЫХ ТРУДОВ…
В 1672 году идет война против маленькой, но очень богатой Голландии. Разрушив с помощью дипломатических маневров Тройственный союз и изолировав таким образом «республику лавочников», Людовик XIV в десять дней стянул большие силы в пограничном герцогстве Клевском. Он вторгся в Голландию, захватил Утрехт. Начались было переговоры, но Король-Солнце заявил такие непомерные притязания, что голландцы собрались с духом и, прорвав дамбы, затопили страну, чтобы остановить продвижение французских войск и сделать невозможной осаду городов. Они находят неожиданного союзника в лице Фридриха-Вильгельма, курфюрста Бранденбургского, который подстрекает германского императора Леопольда вмешаться в войну. Положение спасает Тюренн. Осенью он переходит через Рейн и обрушивается на Вестфалию. Силы императора разбиты, и ему приходится спешно просить мира. Курфюрст Бранденбургский выходит из борьбы, но Леопольд увяз крепко. Тем не менее к концу 1672 года кажется, что дело голландцев проиграно, несмотря на усилия их штатгальтера Вильгельма Оранского. Людовик XIV непобедим, и его полное владычество над Европой не за горами. Он возвращается в Париж триумфатором, и все торопятся прославлять его величие и его подвиги, честь которых на самом деле принадлежит Тюренну.
Мольер присоединяется к этому хору. Он предназначает «Мнимого больного» для представлений при дворе и, зная вкусы повелителя, прокладывает пьесу интермедиями-балетами. Он пишет пролог, льстивая угодливость которого вызывала множество нареканий; но ведь просто-напросто этот стиль царил в тот год повсеместно! Глупо делать Мольера бунтовщиком. Он добивается, чтобы комедию сыграли перед его величеством, и не скупясь платит за это нужную цену:
«После славных трудов и победоносных подвигов нашего августейшего монарха справедливость требует, чтобы сочинители постарались либо прославить, либо развлечь его. Это мы и попробовали сделать. Настоящий пролог представляет собой попытку прославить государя, а следующая за прологом комедия о Мнимом больном задумана была с целью доставить королю отдых после понесенных им благородных трудов».
В «сельской, однако жеприятной местности» (о парижанин, пишущий для парижан!) пастушки и Зефиры выражают свой восторг пением и танцами:
«Настал желанный миг — Людовик с нами вновь, С собой он к нам вернул утехи и любовь. Пускай смертельный страх вас больше не тревожит; Величием он покорил весь свет; Теперь оружье сложит: Врагов уж больше нет».Офицеры его величества несколько иного мнения: «Этот лжехрабрец, — говорит граф де Гиш, — заставлял нас всякий день рисковать головой, а себя ни разу не отважился подставить под мушкетный выстрел».