Мольер
Шрифт:
Людовик XIV многое понимает — гораздо больше, чем полагает злоязычный Сен-Симон, — но опасности, таящейся в таком контрасте, он не почувствовал. Он содействовал возвышению буржуазии по соображениям финансовым и политическим. Народ — крестьяне, рабочие — остается за пределами его попечений. Людовик XIV не знает простого люда и не ищет связей с ним, как то делал его дед Беарнец. [220] Подобно большому художнику, он создал свою великолепную сказочную вселенную (что, конечно, тоже есть способ служить государству), замкнулся в ней и смотрел на мир только сквозь искажающую призму придворной жизни. Еще в большей степени это было свойственно Людовику XV, а кончилось с туманными розовыми мечтаниями Людовика XVI. Людовика XIV же только неудачи и бедствия конца его царствования заставили отказаться от иных иллюзий и на миг приоткрыли ему истинное положение вещей. Его суровость в последние годы отчасти, может быть, и объясняется тревогой о собственном спасении.
220
Беарнец — король Генрих IV,
ПАРИЖ
Странный век, у которого за величием скрывается такая нищета: кружева и шелка — и ужасающая нечистоплотность; колонны и мрамор — и настоящие вонючие клоаки! Парижане, как и король, мечтают только об одном: вдохнуть глоток свежего воздуха, прогуляться под деревьями, пешком или на лошади, полежать на берегу речки. Здания и памятники, оставшиеся от той поры, не могут дать точного представления о Париже при Людовике XIV. Город сохранил еще крепостные стены и рвы, от которых поднимаются тошнотворные испарения. Вокруг города разбросаны густонаселенные, грязные, глухие предместья. Внутри городских стен теснятся дома, по большей части пятиэтажные, с островерхой крышей, деревянные, кирпичные или глинобитные, реже — каменные. Надо всем этим возвышаются шпили сотни церквей, четко вырисовываясь на фоне зеленых холмов. Улочки узкие, кривые, темные, точно такие, какими они были и в средине века. Градостроительские преобразования Генриха IV не были продолжены. Эти улицы, переулки и тупики тонут и грязи и всяких отбросах. Париж Великого века весь «унавожен», как говорили в те времена. Высокие сапоги, портшезы, кареты, верховые лошади, а то и носильщики с добрыми горожанами на спине — все годится, чтобы уберечь чулки и одежду от грязи. Мусор просто сбрасывают с городских стен; кучи его гниют вокруг столицы, окружая ее зловонным кольцом. Но, несмотря на всю эту вонь, грязь, завалы, люди высыпают на улицу с первыми теплыми днями и проводят там как можно больше времени. Ведь в домах — зачастую ветхих, жалких лачугах — такая теснота! У буржуа обычно по несколько комнат, из которых по крайней мере одна, парадная, — светлая и чистая; но наемные рабочие и слуги ютятся в крохотных каморках, темных закоулках, загроможденных всяким хламом, в глубине узких, мрачных, сырых дворов. Зато тут и там высятся дворцы с гербами на фронтонах, с железными решетками на дверях и окнах. Улицы представляют собой зрелище занимательное, оживленное и полное контрастов. С убогой одеждой бедняков, с лохмотьями бесчисленных нищих перемешиваются роскошные камзолы аристократов, мундиры солдат, яркие платья дам, серые, коричневые, белые одеяния и квадратные шапочки монахов. Проезжает карета с лакеями на запятках, рядом с ней гарцуют несколько всадников. Огромные телеги, нагруженные дровами или мешками с зерном, загромождают путь. Щелкают кнуты. Перебраниваются возчики. Породистые кони танцуют на месте от нетерпения, их подковы высекают искры из булыжников. Широкоплечие носильщики портшезов бегут трусцой, сталкиваются друг с другом. Повсюду раздаются шутки, громкий смех. Но гомон внезапно стихает и все опускаются на колени, когда появляется священник с крестом и колокольчиком, в сопровождении мальчиков-служек. Ему уступают дорогу: человек умирает и ждет последних утешений религии. С наступлением ночи толпа рассеивается; в лавках закрываются ставни; двери запираются на тройной засов; шум смолкает, воцаряется тишина. По пустынным и темным улицам скользят тени воров и девок. Случается, что какой-нибудь дворянин или буржуа возвращается домой в такой час; тогда его провожают факелоносцы и вооруженные слуги. Только состоятельные люди могут позволить себе задерживаться где-то допоздна. Напрасно Людовик XIV велел установить пять тысяч фонарей, положив начало уличному освещению. Безопасности от этого не прибавилось, все равно приходится запираться в своем доме очень рано. Зато с рассветом все на ногах. Кто может, старается выбраться в сад Тюильри, в Булонский лес или в Венсен, а самые богатые в Кур-ла-Рен, излюбленное место свиданий; а его величество отправляется подышать воздухом в рощах Версаля или на лужайках Сен Жермен.
ДОМ БОДЛЕ
Вот в такой обстановке, на этих торговых улочках в сердце Парижа, среди этих людей, ремесленников и дворян, солдат и носильщиков, водоносов с медными флягами за спиной, зазывал, воров, зевак и нищих, и жил Мольер. Но он бывает и при дворе, и в гостиных вельмож, и в салонах любителей поэзии; поэтому мы вправе сказать, что ему были знакомы едва ли не все слои тогдашнего общества. Он испытал на себе всю тяжесть житья в тесноте, прежде чем смог снять удобную квартиру. Мольер не был отшельником, его «башня из слоновой кости» — не кабинет, уставленный книжными шкафами с красивыми томами ин-кварто, а весь Париж, и прежде всего — окрестности Рынка. Он родился на улице Сент-Оноре, ненадолго, в пору Блистательного театра, перебрался в квартал Маре, но по возвращении из провинции поселился на Школьной набережной, потом жил на площади Пале-Рояль, улице Сен-Тома-дю-Лувр, улице Сент-Оноре и снова на улице Сен-Тома-дю-Лувр, прежде чем обосноваться на улице Ришелье.
Арендный договор от 26 июня 1672 года с Рене Бодле, портным королевы, свидетельствует, что речь идет о просторном и удобном помещении, ничуть не похожем на те убогие жилища, о которых мы только что говорили. Впрочем, документ этот скуп на подробности, и составить по нему точное представление о квартире трудно:
«Три малых погреба или два больших, по выбору нанимателя; кухня, конюшня, где вышесказанный наниматель может держать лошадь, когда ее заимеет, второй и третий этажи, четыре антресоли над первым этажом, половина чердака, что над четвертым этажом, и каретный сарай; двор и колодец в совместном пользовании, отхожее место».
Опись, сделанная после смерти Мольера по просьбе Арманды нотариусами де Бофором и Левассёром, перечисляет разнообразные предметы — мебель, утварь, одежду, белье — с юридической дотошностью. И все же по этому перечню трудно угадать, что в какой комнате стояло, и восстановить в точности, как выглядело последнее жилище Мольера. Не забудем, что нотариусы пришли в дом, где все неизбежно было вверх дном после недавней кончины хозяина. К тому же Арманда с маленькой Эспри-Мадленой сразу же перебралась к сестре, Женевьеве Бежар, только что вышедшей во второй раз замуж за Жана-Батиста Обри. Она забрала с собой свои вещи и драгоценности. Наконец, семейство Мольеров переехало на улицу Ришелье только в начале сентября и, может быть, к моменту составления описи еще не устроилось как следует.
Красивый дом, построенный в 1658 году, имеет в ширину по фасаду 6 туаз (11,5 метров). Он состоит из основного здания и двух крыльев, выходящих на сады Пале-Рояля; между ними двор, который замыкается стеной. Над антресолями еще три этажа и чердак; крыша черепичная, свинцовая водосточная труба. Этот дом стоял на месте нынешнего дома № 40 по улице Ришелье.
Убранство кухни, расположенной на первом этаже, вообразить легко. Тут огромные медные чаны, сковороды, кастрюли и горшки, глиняная и оловянная посуда, подсвечники, столы и полки — все то, что так любил рисовать Шарден и что под его кистью из низменно-полезного превращалось в поэтическое. Оловянных блюд и тарелок так много, что нотариусы запишут только их общий вес: восемьдесят фунтов; это тоже говорит о достатке в доме.
На антресолях три комнаты выходят на улицу, а еще одна в правом крыле. В одной из комнат, возможно, живет служанка Рене Ванье, по прозвищу Ла Форе, или горничная Катрина Лемуан. В этой комнате, по описи, «деревянная кровать с высокими столбиками, трех футов шириной, с занавесками темно-зеленой саржи, подле маленькой кроватки с шелковым и ситцевым подзорами и колыбельки орехового дерева».
Маленькая кроватка принадлежит Эспри-Мадлене, которая спит под крылышком у служанки. В колыбельке же лишь несколько дней лежал новорожденный младенец. Кабинет с шестью ящичками и три эстампа (на двух изображена королева Анна Австрийская, на третьем — маршал Тюренн) довершают обстановку этой комнаты, где все уже совсем как у добрых буржуа; Ла Форе может ею хвастаться перед другими служанками в своем квартале. Соседняя комната — тоже спальня, но поскромнее; в ней «кушетка орехового дерева, с низкими столбиками, с тюфяком на раме, экран зеленого шелка, резной столик». Она, без сомнения, отведена другой служанке. Еще одна комната, похоже, используется как чулан; в ней свалены самые разнообразные вещи. Назовем лишь одну: «портшез, обитый внутри красным шелком, и шесты к нему».
В этом портшезе 17 февраля Мольера принесут из Пале-Рояля на улицу Ришелье.
Опись не упоминает ни о лошади в конюшне, ни о карете в каретном сарае; там только сундуки, какие-то железки и деревяшки, старые столы.
Арманда, женщина светская, любящая принимать гостей, избалованная мужем, занимает лучший этаж — второй, с тремя большими окнами на улицу. Это помещение состоит из прихожей, гостиной и спальни. Изучение акта о продаже дома в 1766 году с торгов показало, что большая комната была площадью 82 м2 и высотой 3,5 метра. Опись дальше составлена небрежно и рисует не столько разумно устроенный интерьер, сколько беспорядочную кучу роскошного хлама. И все-таки, держа в памяти гравюры того времени и размеры гостиной, кажется оправданным украсить ее «фламандскими шпалерами из шести полотнищ, девятнадцати локтей в ширину и двух с двумя третями локтей в высоту». Это значит — 22,5 на 3,25 метра, что вполне подходит к размерам комнаты. Фламандские шпалеры, указанные в описи мольеровского имущества, появятся в подобном же документе после смерти господина де Монталана, мужа Эспри-Мадлены. Они сделаны в Антверпене и представляют историю Персея и Андромеды. [221]
221
Персей и Андромеда — согласно греческому мифу, герой Персей спас царевну Андромеду, убив чудовище, которому она была обречена в жертву. Сюжет этот был очень популярен в западноевропейском искусстве XVI–XVII веков.
В эту же комнату можно, не боясь ошибиться, поставить «двенадцать резных кресел орехового дерева, обитых зеленой саржей, с ручками в виде львиных морд, и четыре складных стула такого же дерева и обивки». Здесь же два клавесина (известно, что Арманда хорошая музыкантша): большой, «семи футов в длину, с двумя клавиатурами», и маленький, пяти футов. Сюда можно поместить и «семистворчатую ширму зеленой саржи и маленький кабинет китайского лака, запирающийся на ключ» — он предназначен для уборов и драгоценностей. И, конечно, «большое зеркало в тридцать дюймов высоты, в медной вызолоченной раме».
Еще тут есть квадратные подушки венецианской полупарчи на низеньких деревянных подставках, у которых вместо ножек — точеные шары. На столах и «под ногами» — пестрые турецкие ковры. На стенах картины: «четыре пейзажа и море», «руины», дева Мария и святая Екатерина. К этому нужно добавить «шесть стульев лакового дерева с позолотой, с подушками полосатой тафты, набитыми пером, один большой геридон [222] и два маленьких», безделушки, обои и маленькую кушетку «на раме золоченого дерева, с ножками в виде грифонов фальшивой бронзы», обитую зеленым в цветочках атласом, с золоченой скульптурой в изголовье. Разумеется, такая расстановка приблизительна, мы и не выдаем ее за точное описание И все-таки из этого можно понять, какая роскошь теперь доступна Мольеру. Роскоши, пожалуй, слишком много — кричащей роскоши, не очень согласующейся с требованиями строгого вкуса. А ведь Мольер — бывший декоратор и обойщик короля! Приходится признать, что Великий век немного «перебрал», лепя золото на золото, бриллианты на кружева; мрамор, ляпис-лазурь, бронза, хрусталь — все недостаточно богато, недостаточно ослепительно. Патина времени смягчает погрешности вкуса…
222
геридон — круглый стол на одной ножке.