Молево

1. Сельчане

Если идти от Муркавы к Думовее, только не поверху, где все ходят, а в низке, вдоль бывшей помещичьей усадьбы, давно поросшей лесом, то справа от села Пригопки, что на виду, раскрывается излучина глубоководной реки Бородейки. А к ней словно прилипают несколько домиков ещё одной деревеньки с названием Римки. Чуть подальше, по ту сторону древнего моста, доживающего свой век, в реку эдаким водопадиком втекает ручей Пликапик, издавая заковыристую мелодию. Повыше от него – пологий уклон с брусничником вокруг одинокой старой сосны. А подле неё иноземный могучий лев забавляется со здешним небольшим барашком. Они играют неподдельно и без всякого умысла, но на удивление слаженно, как если бы оказались меж собой душами, родственными до рождения. И ещё их согласию удачно добавляет обоюдная масть. Золотистая. У барашка шерсть уложена аккуратными завитушками, а у льва она

просто лохматая. Барашек, имея рожки, пока ещё не в полной мере оформленные, вылезающие торчком, то вонзается ими в густую гриву льва, наполовину там утопая, то щекотливо утыкается носом в гладкое львиное брюшко и отскакивает будто мячик. Лев лапой со спрятанными когтями нежно поглаживает барашка, да легонько шлёпает его по курдючку и остальным мягким местам. Затем они дружно кувыркаются, двигаясь то параллельно, то в разные стороны, то навстречу, то абы как. Наконец, наигравшись, друзья ложатся пузами кверху, мордами впритык, и уставляют влажные очи в ясное небо. В таком состоянии их и заметили наши мужики, возвращаясь из Думовеи, где вдосталь отпраздновали последнее приобретение либо двоюродной тётушки одного из них, либо троюродной племянницы другого. Впрочем, возможно, та женщина была в обоих упомянутых родственных отношениях к своим гостям, поскольку поголовно все жители ближайшей сельской округи тем или иным боком находились в родстве разной близости. Вещица оказалась так себе, даже, надо сказать, вовсе никудышная, глядеть не на что. Мужики и не глядели, просто отметили. По давно устоявшемуся обычаю. Теперь они шли восвояси. Остановились у ручейка, что втекает в речку ниспадающим узким ложем, да исполняет вариации на клокочущую тему. Сели на травку. Вытянули и расправили утомлённые, слегка гудящие стопы.

– Глянь-ка, Потап, наш Василёк опять понатворял всякого.

– Кого? Чего? – Потап вздёрнул одну бровь.

– Чего, в смысле, что наделал? Или кого, в смысле, кто Василёк?

– Того и другого. В смысле.

– Уф. Ты посмотри вон туда. – Мужик указал в одну сторону рукой и стопой. – Вишь, кривая сосна, там ещё толстый сучок у неё сбоку, и похож на оттопыренное ухо. А рядышком полянка с брусничником.

– Вижу. Сучок вижу, полянка есть, а брусники не разглядеть. Мелковато будет. Или ты хочешь сказать, что Василёк её всю обобрал? И чего же такого худого он натворил? В смысле. Кушать, небось, хотелось.

– Экий ты слепой, а ведь не так уж много взяли мы с тобой на грудь. Там два чучела сохнут, видишь?

– А. Вижу. Чучела. Хочешь сказать, одно из них – Василёк. Он кто? Лев или овен? В смысле.

– Сам ты овен. Василёк, он приёмыш Сусанны, вдовы юродивого нашего, ну, помнишь, нашла она его в дыре, что у новой горы?

– А. Гора, что за Бородейкой. Угу. Слыхал. Но не видел её и даже не натыкался.

– И мне не попадалась. Это Сусаннина гора. Только она может довести туда. И вывести. Да ладно. А Василёк молодец. Здорово умеет ладить всякие изделия. Поди, и эту инсталляцию выдумал.

– А с чего ты взял, будто Василёк сие сотворил? Где смысл?

– Ты не видел, а я видел. Он тут вдоль ручейка собирал камешки всякие.

– И что?

– Что. Должно быть, для ещё одного изобретения своего.

– А чучела при чём?

– Вот и я тоже думаю… ладно, – собеседник Потапа с чувством ударил слегка грубоватыми кистями рук по коленкам, покрутил стопами навесу, – пошли, а то я уже утомился от твоих смыслов.

Они встали, помогая друг другу, и опасливо, по одному, прошли старинным полусгнившим мостом через Бородейку. Тот из настила имел всего по одной широкой доске вдоль, да и те составляли не ровную линию, а эдакий штрих-пунктир, да вдобавок раскиданный туда-сюда, влево-вправо. Поперечных балок оставалось немного, потому-то доски страшновато прогибались под тяжестью человека, вздымая концы. От перил сохранилось единственное звено с одинокой балясиной навесу, почерневшей от времени, но до сей поры не утратившей первозданного изящества. При ходьбе по мосту, его опоры слегка покачивались, но не до того, чтобы окончательно опрокинуться, и вселяли надежду на устойчивость, по крайней мере, хоть на сей случай. Мужики, пройдя по нему и, очутившись на твёрдой земле, потоптались на месте, как бы испытывая и почву на устойчивость, оглянулись назад, облегчённо вздыхая, и уже с большей уверенностью двинулись по непрерывной линии едва заметной тропы в густой траве.

Солнышко светило сквозь негустую листву двухсотлетних ясеней. Они стояли рядком вдоль заросшей тропы, что в былые времена являла собой ухоженную песчаную дорожку главной аллеи. Та вела к утраченной ныне роскошной барской усадьбе. На туловищах путников играючи метались пятнышки света и тени.

2. Горожане

К единственному жилому дому на величественной набережной подходили разные люди. Каждый поднимался на четвёртый этаж. Лифтом не пользовались

и не нажимали кнопку звонка. Постукивали в стенку прямо у конца лестницы. Там и краска давно отслоилась, да штукатурка возымела заметную вмятину. Им отворяла дверь женщина в годах, сухощавая, но гладкокожая. Она живёт в небольшой комнате, без семьи и, возможно, возмещает сей недостаток неуёмным стремлением собирать у себя личности, между собою ранее незнакомые, но умом явно превосходящие всякую посредственность. Эти неординарные гости, непохожие меж собой ни возрастом, ни занятиями, ни социальным статусом, да по обычаю непрестанно высказывающие несходные меж собой мнения по всякому возникающему вопросу, – на сей день, вдруг обрели нечто общее, что привело их к согласию касательно ближайшего будущего. Меж них начал составляться некий путевник. Время-то летнее, отпускное. Само собой возникло здесь и в сей же час намерение отправиться в поход. И непременно необычный. Да столь необычный, что необычнее не бывает. Одной из побудительных причин оказалась накопленная усталость от наследия научно-технического прогресса с его неотъёмным спутником – излишне бестолковой суетой. Повод, надо сказать, заурядный. Но была и причина иная, возможно, основная, она же потаённая, волнующая лишь глубину подсознания – жажда обновления собственного мира, страдающего той же неприглядной сутолочностью. А где ж ему обновится, если не в неизведанной необычности? Предложений поступало множество, обнимая обширную географию, но сомнений возникало больше. Назывались местности, уж больно известные всем.

– А я слышал, есть одно замечательное село, да вокруг него сплошь естество, не задетое неистовым развитием человечества. Даже поля не паханы. И дачников с туристами там никогда не бывает. – Говорит Денис Геннадиевич, учёный-эволюционист, убеждённый во всеобщей необходимости всяческого прогресса во Вселенной. – Причём, совсем недалеко. Нам бы туда и податься. Пожили бы, не прибегая к плодам передовой технической мысли.

– Сколько? – поднял слегка рябоватое лицо с печатью хронической утомлённости Абрам Ицхакович, самый давний посетитель интеллектуальных собраний, имеющий в меру подпорченное и в меру туманное прошлое, а ныне занимающий скромную должность в знаменитом НИИ. (Среди своих все его называли Борей).

– Чего сколько? – Денис Геннадиевич сощурил один глаз и уставился в упор на Борю.

– Сколько раз слышал?

– Несколько… вернее, два. От давнишних добрых знакомых. Один из них, получивший известность не слишком широкую, но замечательный архитектор-градостроитель, а стало быть, имеющий заточенное пространственное видение на всё, что нас окружает. А другой – бывший учёный-естественник, как и вы, а ныне священник с передовыми мыслями. И тоже, стало быть, специалист по Божьему творению, да к тому же знаток духовного его наполнения.

– Угу. Есть резон. Однако лучше один раз увидеть.

Они оба усмехнулись. Остальные пять-шесть будущих путешественников тоже коротко посмеялись.

– Скажи, где оно, замечательное твоё село, Где-где-где-где? – полюбопытствовала хозяйка этой небольшой комнаты, смежной с лестничной клеткой, белобрысая дамочка, лет эдак пятидесяти пяти, бывшая сотрудница одного из крупных проектных институтов и ярая противница всякого дарвинизма.

– Почти там, что в песне, только поближе. С Пороговского вокзала, вёрст около трёхсот. Ночь езды. Станция Пошляки, а там пёхом до села Думовея. День ходьбы. Неспешной, с отдыхом. – Денис Геннадиевич поднял брови с выжидательным выражением.

Несколько минут все помалкивали. Наверное, всяк обдумывал про себя либо веские условия для согласия, либо удачную попытку оспорить эдакое, прямо скажем, контр-эволюционное предложение эволюциониста, да посоветовать что-либо лучшее, по их не устоявшемуся мнению.

– Хе-хе. Под твою ответственность, – первым, после взвешивания личных возможностей что-либо подсказать, пробурчал коренастый мужчина без определённого возраста и без установленного постоянного занятия. Хотя, прежде он был ваятелем редкого дарования, а в наши дни, ловя удачу, подрабатывает на кладбище высеканием в камне эпитафий собственного сочинения. И, на всякий случай, всегда носит с собой в кармане пару штихелей и малую киянку.

– Постановлено, – сказала и захлопала в ладошки, пухленькая, но нетолстая девушка Ксения, обогащённая густыми русыми волосами, сплетёнными в роскошную косу. Одновременно она делала глазки начисто обритому очкарику Авксентию.

Тот, выдающийся поэт-актуалист, давший сам себе обозначенное имя, водил глазами где-то в подлобье, по-видимому, изыскивал там точную и обязательно чисто новаторскую поэтическую мысль, поэтому не заметил, а заодно не поддался постановлению девушки Ксении. Он о чём-то начал бегло беседовать со старшим товарищем по перу, обильно заросшим сединою, с фамилией Николошвили, хотя вовсе не похожим на классического грузина. Ни обликом, ни говором. В нём было скорее преобладание образца, лучше сказать, вологодского или костромского, чем кавказского. А в поэтических делах он стоял на последовательном традиционализме.