Молись и кайся

Костевич Леон

– Стелка рада будет – я про тебя много рассказывал. «Белоручек и замарашек» вместе смотрели.

– Ты работаешь или на гонорары живешь?

Авдеев прошел к обитой клеенкой двери, снял с крючка куртку:

– Я же не Стивен Кинг. Журналистом подвизаюсь в газете, в «Святоградских ведомостях».

– Доволен?

– Ненавижу. Редакция – урод на уроде. А главная редакторша – просто грымза!

– Как зовут? Когда я в прошлый раз приезжал, листал местные газеты – может, попадалось.

– Лесная Красавица ее зовут.

– Нет, серьезно…

– Серьезней не бывает. «Лесная красавица» –

эвфемизм елки, штамп такой журналистский, который нельзя применять. Верхушек нахваталась – и всех поучает. А поскольку остальные и этого не знают, выглядит образованной. – Петр разволновался, вынул ногу из наполовину надетого ботинка. – Сама себя называет ведущим журналистом Святограда! Пытается писать, как в московском «глянце», – выходит смешно.

– «Такой лишний неприязнь испитываю, что кушать не могу», – проговорил Христофоридис с кавказским акцентом.

– Да я уже сам над собой смеюсь. Утром просыпаюсь и начинаю моделировать ситуации – что она мне скажет да как я ей отвечу.

– Это гордыня, – вынес вердикт Эсхил. – Ты ведь почему мучаешься? Не можешь пережить, что кто-то смеет перечить тебе, великому!

– Да я-то себя великим не считаю…

– Но она – ниже, да? Гордыня, брат ты мой, для Бога страшнее убийства: убить можно в состоянии аффекта, а гордыня – первогрех, корень всех остальных грехов.

Авдеев приуныл. Он не рассказывал о том, как ему плохо, матери: она вывалит ворох бесполезных советов; не имел права довериться жене: подло рассчитывать на сочувствие женщины, которую собираешься бросить; не мог поделиться с любовницей: из-за большой разницы в возрасте их опыт сильно не совпадал. А теперь старый друг говорил совсем не то, что хотелось услышать.

2

Возвращаться домой не тянуло. Пока Авдеев добирался к себе в центр, заморосил дождь, и писатель пожалел об оставленной на автосервисе «мазде».

Дверь открыла дочка в майке с изображением летучей мыши. Неглупая вроде бы девица в последнее время заинтересовалась готами и хоть в крайности не бросалась, но книжицы по некромантии почитывала.

– Борю кормили? – с порога спросил Петр.

По дороге он собирался купить коту корм, но забыл, а нормальную человеческую еду зверь есть отказывался.

Роскошный котище Боря, словно поняв слова хозяина, нарисовался в прихожей и благодарно потерся тяжелой рыжей тушей о его ноги.

– Настя, кто пришел? – выглянула из своей комнаты Анна Антоновна. В проеме двери были видны махровый халат, стоптанный шлепанец и металлическая черная трость.

– Это я, мама! – не очень радостно сказал Авдеев.

– Ты не заболел, сынок?

– Мам, почему у тебя вечно – заболел? Устал. – Петр прошел на кухню. – У нас есть поесть?

– Я еще не готовила! – Стелла с вызовом откинула назад длинные светлые волосы, которые совсем ей не шли.

Авдеев много раз просил жену сделать короткую стрижку, но всегда получал отказ. Стелла распахнула пеструю от магнитиков дверцу холодильника так, что стоявшие с внутренней стороны бутылки громко звякнули.

– А отчего же ты не готовила? Час назад звонила – знала, что я еду.

– Я тоже работаю и тоже устаю!

– И после этого ты спрашиваешь, почему я хочу с тобой развестись, – уколол жену в больное место Авдеев.

– Может, если бы ты меньше таскался по молодым бабам, я бы находила для тебя больше времени. – В голосе жены послышались слезы. – Прости, Петечка, котик, прости.

– Когда я не таскался, ты за четырнадцать лет ни разу – ни разу! – не встала утром завтрак мне приготовить! Я не говорю про что-то замысловатое, но бутерброды сделать можно было? Яичницу пожарить!

– Ей ведь тоже надо отдыхать! – невинным тоном подлила масла в огонь Анна Антоновна.

– Три женщины в доме – я хожу голодный, – буркнул Авдеев, решивший не поддаваться на провокацию. – Ладно, давай не будем выяснять отношения при маме и при Насте. И при Боре.

Боря оказался наиболее понятливым – коротко мяукнув, прошествовал за дверь. Настя продолжала сидеть: утвердилась локтями на массивной, из искусственного камня, столешнице и хмуро глядела исподлобья.

– Концерт там хороший идет, – попыталась разрядить обстановку мама. – Филипп такой красивый! Все свои старые песни поет. И Алка пришла. – Анна Антоновна многозначительно понизила голос. – С Макси-и-имом.

– Мама! – вспылил Петр. – Пожалуйста! Давай больше никогда не будем говорить про Алку, Филиппа и Максима! Я сто раз просил – ты как будто назло делаешь.

Анна Антоновна поджала губы:

– Я, знаешь, сынок, пятьдесят три года проработала в центральной библиотеке, была заведующей, и никто не считал меня дурой. Только родной сын… – Голос пожилой женщины завибрировал, на стол упали крупные слезинки.

– Никто не говорит, что ты дура, мама. Если мои слова тебя обидели, прости. – Авдеев извинялся с досадой, не чувствуя раскаяния.

Несколько лет назад, стремясь, как пишут в бюллетенях по продаже недвижимости, улучшить жилищные условия (а особенно обрести отдельный кабинет для работы), Петр предложил матери продать квартиру и съехаться. Но он даже представить не мог, как обострится у них под общей крышей разница в восприятии одних и тех же вещей. К собственному ужасу, Авдеев стал меньше осуждать отца, устраивавшего Анне Антоновне некрасивые скандалы из-за ее хронических разговоров по телефону («Мне звонили из издательства!»).

В кастрюле на плите закипела вода. Жена нервным движением разорвала пакет сосисок.

– Настёна, уроки сделала? – весело осведомился у дочери Петр. Он всегда переживал, что уделяет ребенку мало внимания.

– Почти, – мрачно ответил ребенок.

– Про чего учила?

– «Капитанскую дочку» проходим.

– О-ля-ляшки! – сразу забыла обиду бабушка. – Уже «Капитанскую дочку»! Перечитывать бы не стала, но хорошо помню, как проводила по ней семинар. Пушкин там дает положительную оценку и русскому бунту против самодержавия, и самому Пугачеву: Пугачев – вожак народа. Мы можем противопоставить автора его герою Гриневу: Гринев называет пугачевское движение бунтом бессмысленным и беспощадным, а для Пушкина это проявление народной воли…