Молитвы разбитому камню

Рано или поздно приходит время, и ты понимаешь: ничего нового или значительного больше не совершить. Тогда остается только достать огромный гроссбух и подвести итоги — что же такого ценного можно оставить потомству. Тут проявил себя молодцом, тут храбрецом; в таком-то году историю добротную рассказал; в таком-то десятилетии поучаствовал в важном общественном движении. Дети тоже учитываются. И книги. Преданные друзья. Мужья и жены. Братья наши меньшие. Холм в честь тебя назвали. А потом столь тщательно заготовленные лавры берут и рассыпаются в прах.

Культурная амнезия. Мы похоронили вчерашний день. Кто сегодня помнит Криспуса Эттакса [1] или Эдуарда Яшинского, [2] Бетти Пейдж [3] или Уэнделла Уилки, [4]

Так и после моей смерти никто, конечно же, не вспомнит, что именно я первым напечатал Ленни Брюса; [8] спас от застройщиков две сотни акров прибрежной земли; самолично поймал одного угонщика машин; вычислил и помог засадить за решетку домушника; переписывался с загадочным Б. Травеном [9] и выпустил первую книгу его рассказов; добился от Американской ассоциации авторов детективов выплаты гонораров писателям и редакторам, которые работали над их антологиями.

Для меня все это важно, но после моей кончины… мир обо всем забудет. Награды и премии, легендарные похождения, расточительная любовь… все туманится в зеркале, зеркало укутывают белым покрывалом и убирают с глаз долой вместе со старинной мебелью, которую однажды, какой-нибудь зябкой ночью, рубят на дрова. И кто тогда скажет, что было важным для человека при его жизни, что стоящего он успел сделать?

Лишь по чистой случайности и очень немногое может избежать забвения в океане времени.

Все больше и больше убеждаюсь в том, что из всех возможностей, предоставленных мне судьбой, открытие Дэна Симмонса — мой самый надежный спасательный круг, обломок, зацепившись за который я не утону в этом океане.

Да-да, именно так. Я его открыл.

Стэн Фреберг [10] однажды выпустил прекрасную пластинку под названием «Соединенные Штаты Америки. Том первый: Ранние годы». Там был один чудный диалог. Колумб встречает на берегу индейцев и говорит им: «Я вас нашел!», а они в ответ: «А мы и не терялись. Мы-то знали, что мы тут». Тогда Колумб поправляется: «Ну, по крайней мере, я открыл, что вы здесь, на берегу». Они вроде как соглашаются: странный какой-то тип, ну да ладно.

Вот почти так же я открыл Дэна Симмонса. На берегу. Он там сидел обгоревший и злой.

Достойная история. Можно кое-чему поучиться на примере такого вот случайного литературного открытия.

Запишу-ка я ее для потомства.

Всему виной Эд Брайант; [11] теперь он близкий друг Дэна, но тогда они не были знакомы. Мы с Эдом давно приятельствовали; думаю, именно поэтому жарким дождливым летом тысяча девятьсот восемьдесят первого я и согласился выступить в качестве почетного гостя на писательской конференции в колледже Колорадо Маунтин. Нужно было провести семинар для группы амбициозных дилетантов — еще больших любителей, чем те начинающие авторы, с которыми я неоднократно работал на клэрионских конференциях. [12] Меня от этой мысли бросало в дрожь.

Условия не очень-то способствовали плодотворному общению: душные аудитории, стулья с плоскими спинками, страшно неудобные жесткие парты, прямо как в третьем классе. Они еще и стояли рядами. В середине комнаты — возвышение, с которого, как предполагалось, восседающий лицом к слушателям «наставник» будет сеять разумное, доброе, вечное в малообразованные умы.

Кошмар какой-то… особенно если вспомнить Клэрион, где уютные кресла и диваны составлены в круг, всем друг друга хорошо видно и лектор не доминирует над слушателями. К тому же в Колорадо Маунтин группа была слишком большая — со всеми поработать никак не успеешь.

Я приехал накануне вечером, и мне выдали пачку рукописей для разбора на семинаре. Никто не объяснил, в каком порядке рассказы будут обсуждаться, поэтому я принялся читать наугад, не особенно впечатленный качеством материала, но в надежде, что именно эти работы окажутся первыми в списке.

И вот на следующее утро добираюсь я до вестибюля, где участники толкутся и пьют кофе с булочками, и проверяю этот самый список. Вообразите себе мою «радость»: оказывается, я даже не открыл те три-четыре рассказа, которые предполагается обсудить в первую очередь, а потратил всю ночь на чтение тех, что отнесены на конец недели.

Быстро хватаю со стенда непрочитанные рассказы, забиваюсь в дальний угол библиотеки и принимаюсь наверстывать упущенное. Первые три написаны прилично, но ничего особенного. Четвертый — просто ужас какой-то. До пятого добраться не успеваю… объявляют начало семинара.

Я вошел в аудиторию, увидел толпу людей за партами и пустой стул на возвышении, ожидавший меня, словно странствующего миссионера-возрожденца, который приехал проповедовать Слово Божье, — и сердце мое упало. Утро обещало быть чертовски трудным.

Поймите, я не верю в то, что «писать может каждый». Каждый (или каждая) способен складывать слова в некоторую осмысленную последовательность, если обладает элементарными языковыми навыками и хотя бы минимальным читательским опытом. Этого вполне достаточно, чтобы сочинять письма, кандидатские диссертации или заниматься «творчеством», но недостаточно для того, чтобы быть писателем. Именно писателем, а не «автором», коих, увы, сегодня расплодилось немало: Джудит Кранц, [13] Эрик Сигал, [14] К. В. Эндрюс, [15] Сидни Шелдон — список можете продолжить сами. Чтобы быть писателем, нужно слышать музыку. Лучше не могу объяснить. Нужно просто слышать музыку. Пусть синтаксис хромает, пусть ошибок миллион, пусть тема сырая, но ты читаешь и понимаешь — это писатель. Сбивчиво, слова подобраны неверно, но страницы наполняет музыка. И по-другому не бывает, что бы там ни думали любители или чрезмерно сердобольные души.