Молитвы разбитому камню
Шрифт:
— Мы никогда не сталкивались с такими случаями, — продолжала женщина. — Очень сильные приступы, один за другим. У вас в семье были эпилептики?
— В школе ваших медицинских данных не нашли. У вас есть близкие, с кем мы могли бы связаться?
Бремен со стоном закрыл глаза. Врачи о чем-то посовещались, руку кольнула холодная игла, гул голосов стал удаляться. Джерри что-то сказал, закашлялся, попробовал снова.
— В какой палате?
Доктора непонимающе переглянулись.
— Робби, — хрипло прошептал он. — В какой палате Робби?
— В семьсот двадцать шестой, в отделении интенсивной
Бремен кивнул и снова закрыл глаза.
В свое маленькое путешествие он отправился рано утром. В темных коридорах царила тишина, только изредка шуршали юбками медсестры и из палат доносились прерывистые стоны. Бремен шел медленно, временами опираясь о стену. Дважды он прятался в темных палатах, когда мимо спешили, шаркая резиновыми подошвами, санитары. На лестнице приходилось постоянно делать передышки, цепляться за металлические перила. Джерри тяжело дышал, сердце неистово стучало в груди.
Наконец он добрался. Робби лежал на дальней кровати. На мониторе над его головой горел один-единственный огонек. Толстый обрюзгший мальчик свернулся на смятых простынях в позе зародыша. От него пахло. Запястья и лодыжки были неестественно вывернуты, пальцы растопырены, голова склонилась на сторону, открытые глаза слепо уставились в пустоту. Губы слегка подрагивали, на белой наволочке темнело пятнышко слюны.
Робби умирал.
Бремен присел на краешек кровати. Вокруг почти осязаемо сгущалась плотная предутренняя темнота. Где-то пробили часы, кто-то застонал. Джерри ласково положил ладонь на щеку мальчика. Теплая, мягкая щека. Робби дышал прерывисто, с трудом. Нежно, почти благоговейно Бремен погладил его по макушке, взъерошив непослушные черные волосы, а потом встал и вышел из палаты.
Бремен резко свернул, чтобы не столкнуться с трамваем, и подвеска взятого напрокат «фиата» царапнула по кирпичной мостовой. Стояло раннее утро, на мосту Бенджамина Франклина почти не было машин, на двухполосном шоссе в Нью-Джерси — тоже чисто. Бремен осторожно опустил ментальный щит и поморщился, когда на израненный разум накатила волна нейрошума. Быстро поднял обратно. Не сейчас. Джерри сосредоточился на дороге. В голове пульсировала боль. Сквозь гул чужих мыслей он не услышал знакомого голоса.
Бремен глянул на закрытый бардачок, в котором лежал небольшой сверток. Когда-то, давным-давно, он воображал, как сделает это, и почти убедил себя, что револьвер, словно какая-нибудь волшебная палочка, принесет ему мгновенное избавление. Но теперь-то он знал: не избавление, а убийство. Смерть не освободит его, не позволит сознанию воспарить. Пуля пройдет сквозь череп и навсегда прервет волшебный математический танец.
Джерри вспомнил о слабеющем, бессловесном мальчике на больничной койке и прибавил газу.
Припарковался возле маяка, завернул револьвер в коричневый бумажный пакет и запер автомобиль. Горячий песок набился в сандалии и обжег ноги. Пляж был почти пуст. Бремен уселся в прозрачной тени дюны, посмотрел на море и зажмурился от яркого утреннего света.
Он снял рубашку, аккуратно положил ее на песок и развернул пакет. Металл холодил руку. В его воспоминаниях револьвер был гораздо тяжелее. От оружия пахло смазкой.
«Мне нужна помощь. Если есть какой-то другой способ, помоги мне его найти».
Бремен убрал ментальный щит. В разум вонзились миллионы чужих бесцельных мыслей, острые и болезненные, как уколы. Непроизвольно он чуть не загородился снова, но сдержался. Впервые в жизни Джерри полностью открылся, открылся перед болью, перед миром, перед миллионом голосов, взывавших из своего одиночества. Принял их. По доброй воле. Неумолчный хор ударил по нему, словно гигантский волшебный посох. Бремен искал один-единственный голос.
Слух померк и обратился в ничто. Бремен больше не чувствовал на коже горячий песок, почти не ощущал солнечный свет. Он сконцентрировался настолько, что в эту минуту мог бы двигать силой мысли предметы, крошить кирпичи, останавливать птиц в полете. Забытый револьвер упал на землю.
К воде подбежала девочка в темном купальнике, который был ей слишком мал. Она смотрела только на море, а море дразнило, выбрасывало гладкие волны на берег и снова ускользало. Девочка исполняла беззвучный танец на мокром песке, мелькали обгоревшие ноги, то приближаясь к кромке Мирового океана, то вновь удаляясь. Неожиданно в вышине закричали чайки. Малышка отвлеклась, остановилась на мгновение, и волны с торжествующим шипением захлестнули ее лодыжки.
Чайки нырнули вниз, опять поднялись в вышину и заскользили куда-то на север. Бремен забрался на дюну. Ветер приносил с океана соленые брызги. На волнах отражался солнечный свет.
Девочка снова танцевала вальс вместе с морем. А с вершины дюны, щурясь от ясного, прозрачного утреннего света, за ней глазами Бремена наблюдали трое.
Ванни Фуччи жив-здоров и передает привет из ада
~ ~ ~
В Америке конца двадцатого века, где полным ходом идет «десятилетие скидок» (купите то-то и то-то всего за какие-нибудь 19,95 доллара), «прогресс» и «благо» фактически воспринимаются как равнозначные понятия, и усомниться в таком превосходном тождестве — почти богохульство.
Но возьмем, к примеру, современную теологию. Да, вот именно.
Что есть «Ад» Данте Алигьери? Допустим, это концентрат авторской злобы, сдобренный щедрой порцией садомазохизма. Но рассматривать «Божественную комедию» лишь с такой точки зрения — значит ограничить себя рамками современного зацикленного сознания. Не стоит забывать, сам Данте тоже был зациклен на призраке прекрасной Беатриче и в еще большей степени — на «Энеиде» Вергилия и «Сумме теологии» Фомы Аквинского. И тогда становится вполне очевидно: «Ад» представляет собой невероятно сложную теологию, которая одновременно охватывает и вопросы вселенского устройства, и сугубо личный, авторский страх смерти, «столь горький, что смерть едва ль не слаще» [26] («Ад», песнь первая, стих седьмой).
26
Перевод М. Лозинского.