Молния Господня
Шрифт:
Вдвоём они связали негодяя по рукам и ногам, и Салуццо, шатаясь, собрался было потрусить по ночным улицам в Трибунал за охраной. Неизвестный подручный убийцы был мёртв — остриё вил пронзило сердце. Элиа в окровавленных лохмотьях, в которые превратился плащ, приготовился почти час дожидаться денунциантов, но оказалось, что Джеронимо, не дождавшись от него вечернего донесения, направил к сыроварне пятерых стражников, и они уже взбирались по склону. Передав убийцу в руки охраны, Элиа отпустил и Салуццо. Он решил доложить Империали о поимке злобной твари, потом добраться до лекаря Трибунала и там же заночевать. Не хотелось идти к сестре, пугать детей и племянника.
Вианданте, увидя его, побледнел. «Тереза!!» Старуха, по счастью, ещё не ушедшая, показавшись на пороге кухни, испуганно вскрикнула. Под ногами Леваро натекла уже лужа крови. К счастью, осмотр успокоил инквизитора. Изрезаны были только руки и плечи, сломано ребро. Окровавленная рубаха и плащ, превратившиеся в грязное рубищ, были выброшены, перебинтованный и бледный от потери крови Элиа походил на вышедшего из пещеры четверодневного Лазаря. Доложил о происшествии. «Я просто понял, что он узнал меня… Если бы не Салуццо…»
Вианданте кивнул.
— Надо наградить тощего. Я не злопамятен. Кстати, я послал людей ещё и в дом сыровара с обыском. Но это после, — помолчал, а потом спокойно спросил, — а чего хотите вы, Леваро? Во что оцениваете свою кровь?
Сказав это, инквизитор просто продолжил разговор, начатый в доме лесничего. Этот человек, три месяца назад готовый склониться перед ним, потерять и честь, и достоинство, отражавший как зеркало того, с кем говорит, перестал заискивать, имел наглость возражать и отстаивать себя. Джеронимо часто ловил на себе пристальный изучающий взгляд Леваро, но устроить ему ещё одно испытание — просто руки не доходили. Это был подходящий случай.
Сам Вианданте выделял лишь три категории людей: людей Бога, людей дьявола и «наполнителей нужников», куда входили те, кого он не мог отнести к первым двум категориям… На что клюнет теперь этот человек, в последнее время являвший черты не просто человека, но — человека Бога? Такие никогда ничего не просят. Или он, как обычное ничтожество, пожелает обычных житейских благ? Это-то и хотелось понять. Мысль же о том, что Леваро просто отражает теперь его самого, в голову ему не приходила. Впрочем, подчиненный, и вправду, неосознанно подражавший начальнику, сам ловил себя на мыслях и деяниях, далеко превосходивших всякое копирование.
Сейчас, услышав Вианданте, Леваро поднял глаза. Он не ожидал такого вопроса. Пожал перебинтованными плечами, лицо его нервно перекосилось. Во что оценивает свою кровь? Ни во что. Это его ремесло — и он всегда знал, что оно опасно. Неожиданно Элиа проняло волной странной дрожи. Чего он хочет? Второй раз такого вопроса он может и не услышать. А ведь… Одно желание у него было, так, бредовая затаённая мечта, нелепая и несуразная. Леваро и сам не знал, когда он поселилась в нём, томя и порой сжимая сердце. Элиа никогда не высказал бы её вслух, тем паче, что сам прекрасно осознавал её невозможность и дерзость. Претендовать на такое — с его-то шутовской рожей и родословной? Империали ди Валенте… — глупо думать, что он не знал, с кем говорил. Но, если все же… Нет. Есть невозможные вещи — Леваро знал это и сердце его отяжелело. Его лицо вновь перекосила нервная усмешка, глаза потемнели.
Вианданте словно прочёл его мысли.
— Говорите, Леваро. Если это в моих силах, я сделаю.
Элиа молчал. Несколько минут думал. В конце концов, несмотря на величие крови, этот человек никогда не проявлял ни высокомерия, ни спеси, он смиренен и кроток, такой сумеет и отказ облечь в ту форму, что не унизит его. Опять же, если он услышит, что это невозможно, разве услышит что-то новое для себя?
Леваро решился.
— Если это возможно… Я хотел бы получить… — на мгновенье замолчал, но потом всё же продолжил, — я хотел бы получить место Гильельмо Аллоро.
Джеронимо, застыв, точно статуя, недоумённо смотрел на него. Он ничего не понял. Зачем прокурору-фискалу место канониста? Элиа повторил, уточняя.
— Я хотел бы занять в вашей жизни место Аллоро. Он — на небе, а на земле его место вакантно. Или я много прошу? — Он сжал челюсти и исподлобья, по-волчьи, взглянул на Джеронимо.
Вианданте, по-прежнему храня молчание, долго смотрел на него. Леваро побледнел, хоть и так был белее мела. Наконец инквизитор, смущённо улыбнувшись, пояснил, глядя на Леваро глазами изумлёнными и искрящимися.
— Разница в моём обращении между вами и Аллоро была незначительна. Я обращался к нему на «ты», и слышал от него такое же обращение, да ещё — в бане тёр ему спину, — он усмехнулся, — вы уверены, что эта привилегия дорого стоит?
Элиа напряжённо кивнул. Вианданте пожал плечами.
— Вот уж никогда не подумал бы, что у моей дружбы — цена крови. — Он нервно улыбнулся. — Ну, что же, не обессудь, если поймешь, что попросил мало.
Глава 8,
«Не всякому человеку открывай сердце своё, но с мудрым и богобоязливым рассуждай о своём деле. С молодыми и с мирскими людьми не бывай часто. Не угождай богатым и не привыкай являться к вельможам. Сходись со смиренными и простыми, с благоговейными и с благонравными, с ними беседуй о том, что служит к назиданию. Единому Богу желай быть близок, но людей избегай. Любовь ко всем иметь надобно, но близкое обхождение не годится…»
После вечерних молитв Джеронимо долго лежал без сна. То, что кто-то просил его дружбы как высшей награды, неожиданно растрогало, странно умилило и даже немного смутило его. После смерти Гильельмо Вианданте иногда упрекал себя за ту отстранённость, которой отличалось их общение. Но он знал опасность дружеских склонностей, и всегда боялся, чтобы их отношения не приняли характер любви человеческой, чреватой для монаха многими опасностями. Но и Гильельмо понимал его, тоже зная аксиоматику Духа. Любовь есть слияние с близким по духу и равным по достоинству, непознаваемое влечение к братской природе, которую почитаешь в Едином Отце. Любить ближнего нужно ради Бога, а не ради него самого. Тем паче, не ради себя. Между людьми Духа всегда должно оставаться свободное пространство, где витал бы небесный ветер, где сидел бы на общей трапезе Иисус… Мирские не понимали этого. Отвечая своей человеческой, зачастую, блудной склонности, они влеклись к предмету своего вожделения, называя эту похоть любовью. Любовь как самоотвержение непонятна этим людям и пугает их. Там, где они не видят удовольствия для себя, они не видят ничего. Любовь Иисуса, отдающего плоть Свою в жертву за их грех — не трогает эти суетные и пустые души. Неспособные на самопожертвование сами, они боятся и слышать о единственной Подлинной Любви…