Молния Господня
Шрифт:
Хоть и поныне минутами после смерти Аллоро Джеронимо испытывал приступы тоски, они были кратковременны. Одиночество никогда не тяготило Вианданте, напротив, это было привычное для него состояние, гармоничное и одухотворённое. Истовая же вера в конечную встречу с собратом в Вечности поддерживала.
Просьба стать другом Элиа… Империали видел, что восхищает того, хотя не понимал, чем именно. Понадеялся, что их дружба не нарушит границ его души. Впрочем, Элиа непохож на Гильельмо. Джеронимо старался беречь чистоту Аллоро от окружающей мерзости, закрывать его собой от искусительных слов и мыслей. Себя он от них не берёг. Не нуждался в этом и Леваро. С ним не надо было подбирать слова — а некоторые вещи Элиа и вовсе понимал без слов. И как раньше инквизитор пришёл к выводу, что они сработаются, так и теперь подумал, что, пожалуй, их дружба, может быть, промыслительна.
…На следующий день арестованный сыровар Бенедетто Пелато сразу отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы инквизитора. Вианданте изумился.
— Так вот прямо и ни на какие? Весьма прискорбно.
Распорядился вызвать в Трибунал служанку вдовы Руджери, а, подумав, и вдову Чиньяно. После того, как Анна сразу закивала: «Да, да это он…», Вианданте любезно объяснил Лысому, что, несмотря на то, что два вопроса в деле Вельо-Пелато остаются невыясненными — а именно — чем были отравлены Руджери и Чиньяно, и какой процент от общей суммы дохода доставался ему, а какой — Лучии Вельо, — всё же дело можно считать закрытым.
Правда, в тумане оставался ещё один вопрос — кто был сообщник Пелато, убитый прокурором-фискалом, и лежащий ныне в каземате Трибунала? Этот вопрос был, однако, разрешен с помощью вдовы Чиньяно, которая на Лысого посмотрела стеклянными глазами, но сразу узнала мертвеца, посетившего их дом незадолго до смерти мужа под видом монаха-цистерцианца. «Стало быть, делиться приходилось на троих? Или были ещё и другие бесы?» Пелато был бледен и молчал. Вианданте брезгливо кивнул охране. «Увести эту нечисть. Стеречь. Глаз не спускать». Тут ему доложили об итогах обыска у Пелато в доме, и инквизитор изумлённо присвистнул. Подвалы и чердак домишки были забиты дорогими вещами, в том числе и, кажется, привезёнными в последний раз из Рима… Луиджи Спалацатто. «Даже так? Ничем, стало быть, не гнушались ребята… Надо вызвать соседку Спалацатто, не помню, как там её», распорядился он. Стражник, жестом показав, что понял, о ком идёт речь, выскочил.
Как там Элиа? Вианданте потянулся, решив пообедать пораньше и не возвращаться в Трибунал. Конечно, надо было снова допросить Вельо. Однако, сам он не решился вести допрос, боялся даже увидеть вблизи убийцу Аллоро, опасаясь, что искушение уничтожить её может при этой встрече стать неуправляемым. Пусть этим займутся Элиа с Подснежником.
Сам Вианданте не мог позволить себе утратить власть над собой.
В этот момент как раз пришло письмо из Болоньи, а из магистратуры принесли дело о пожаре в доме Спалацатто. Чинери расписывался в бессилии, но в сопроводительной записке светский судья, базируясь на весьма зыбких аргументах, доказывал, что это дело надлежит расследовать Трибуналу. Что ж, весьма кстати. Тем более, что благодаря отваге Элиа и счастливому стечению обстоятельств, дело уже было почти раскрыто. Любезно осведомившись, как здоровье мессира Чинери, как идёт расследование гибели молодого Вено и не пойман ли Микеле Минорино, — и, услышав на все эти вопросы один и тот же ответ — «non un cazzo», «ни хрена», — Вианданте сделал горький вывод, что уровень культуры эпохи остается по-прежнему низким, что бы там ни говорили о новых временах поэты «dolce stil nuovo»… Новые времена… ха.
Впрочем, si quid habent igitur vatum praesagia veri, если верить предвозвещаниям певцов, то и вовсе рехнуться можно…
Затем распечатал свиток из Болоньи. Вчитался. На лице Вианданте не дернулся ни единый мускул. Наконец-то.
Империали знал с самого начала, что к нему самому обязательно будет приставлен тайный соглядатай. Понял это задолго до приезда в Тренто, — просто сделав логичный вывод из случайно брошенных слов старого инквизитора Аугусто Цангино, которые тот проронил в ответ на вопрос Вианданте, чем ограничивается безграничность власти? Старик усмехнулся и ответил тогда: «Внутренней чистотой. Ну и внешним наблюдением, конечно». Да, единственное, что даёт в этой жизни подлинную защиту — это чистые помыслы и безупречное поведение.
Вианданте понял учителя, и приехав в Тренто, жил, как привык, не затрудняя себя поисками своего наблюдателя — но на всякий случай расставил несколько нехитрых ловушек. В одну из них и угодил начальник его канцелярии, хотя вышло это как-то ненароком. Империали знал, что Элиа ежемесячно отчитывается Дориа, и после смерти Аллоро спросил, писал ли он об этом Провинциалу. Тот ответил, что не успел, и Вианданте попросил не сообщать пока в Болонью о гибели Гильельмо. Тогда им руководила боль потери. Теперь монастырский приятель Джеронимо Оронзо Беренгардио, сообщив ему последние новости из Болоньи, отметил, что он, как и Дориа, был весьма опечален смертью их общего друга Гильельмо, о которой они узнали от его коллеги Джофреддо Фельтро…
Не дочитав до конца, Вианданте замер. Как это произошло? Неужели настоятель, потрясённый смертью Гильельмо, проговорился о том, кто, кроме Элиа, ставит его в известность о делах в Тренто? Непохоже на епископа. Но оказалось, что именно Оронзо назначен вместо Фьораванти писцом настоятеля. Ах, вот как… Да, брат Оронзо всегда был любознателен и сунул, стало быть, свой любопытный длиннющий равеннский нос в личные письма епископа. Нехорошо, разумеется, но кто поставил его, Джеронимо, судьей брату своему? Тем более, что благодаря грешной пытливости собрата всплыло имя доносчика. Стало быть, глаза Дориа — начальник его канцелярии. Препротивный толстый плешивец, уроженец соседнего Больцано.
Вианданте задумался. Империали был когда-то любимым учеником Перетто Помпонацци, от которого усвоил незлобивое добродушие и снисходительность. Но он был учеником и самого Лоренцо Дориа, прожжённого клирика-интригана, лукавой и умной лисицы, у которого заимствовал мудрость неторопливых жестов и любезной улыбки, скрывающих любые помыслы. Сейчас, и Джеронимо понимал это, лишние жесты были недопустимы.
На обед инквизитор пришёл с рассказом о произведённом обыске и обнаруженных вещах братьев Спалацатто, чем изумил только что проснувшегося и ещё не пришедшего в себя Элиа. Душевно тот ликовал, не в силах поверить, что обрёл дружбу этого столь боготворимого им человека, но чувствовал себя неважно, хоть и крепился. Сильно болел порез на плече, да мутная боль, что расползлась по всему телу, пригибала голову к подушке.
Вид Элиа инквизитору не понравился. Тот был совсем разбит, глаза окружены коричневой тенью, подбородок затемнён двухдневной щетиной, которая придавала лицу выражение скорбное и несчастное. Инквизитор решил помочь ему побриться, ибо правая рука и плечо раненого, изувеченные левшой, ещё сильно болели, держать же левой бритву Элиа не мог.
— Сейчас я приведу тебя в божеский вид, — Джеронимо, полдня пробездельничав в Трибунале, чувствовал прилив сил от интересных новостей и был обуреваем жаждой деятельности. Элиа был польщён такой заботливостью, однако, с опаской поглядывал на друга, сосредоточенно точащего бритву.
— А ты брить-то других умеешь?
Джеронимо пожал плечами.
— Империали не цирюльники, конечно, но не боги же, чай, горшки обжигают. Справлюсь.
Уверенность инквизитора в своих ни разу не опробованных силах не передалась Элиа, и пока дело не было закончено, правда, не с самым блестящим результатом, он несколько нервничал, следствием чего стала перебранка: Джеронимо уверял, что нервный смех Элиа морщит его щёки, в итоге он может невзначай порезать его скулу, а фискал молил, чтобы новоявленный брадобрей не перерезал ему невзначай горло.