Молодость с нами
Шрифт:
отворять. Они никого не хотели видеть. Как только эти страшные мерзлые комья застучали о дерево, они, не
сговариваясь, скрылись от всех родных, знакомых и друзей. Сейчас, конечно, друзья беспокоятся. Но неужели
они думают, что в таком горе возможны какие-то утешения?
Оля встала с дивана, зажгла верхний свет и подошла к маминому портрету. Она принялась внимательно
рассматривать каждую черточку на мамином лице. Так она рассматривала это бесконечно родное и милое лицо
только
шестнадцати Оля уже не подходила к маминому портрету так близко и уже не рассматривала его так
внимательно, с таким обожанием и любовью. Кончилось это, кажется, именно в ту пору, когда один озорной
мальчик нацарапал на дверях ту загадочную и волнующую формулу с плюсом и вопросительным знаком.
Ведь если вспомнить, с годами Оле в тягость становились мамины заботы и мамина опека. Оле надо
было спешить на каток, в школу на вечер, куда пригласили мальчиков из соседней школы. Происходили встречи
на уличных углах, велись полные глубочайшего значения, очень-очень важные разговоры; они заканчивались
или бесконечно долгими стояниями возле подъезда Олиного дома, когда нет никаких сил сказать друг другу “до
свидания”, или ссорами “навсегда”.
Потом пошли институтские дела, более серьезные, чем школьные; все меньше и меньше Оля делилась
ими с мамой, они все больше и больше заслоняли собой маму. Конечно, мама всегда оставалась мамой — самой
любимой и самой родной, но обнаруживалось это почему-то только тогда, когда Оля заболевала и мама
превращалась в сиделку возле ее постели, ставила на горло компрессы, записывала три раза в день температуру
в тетрадку, в ночном полумраке подносила к сухим Олиным губам кружку с клюквенным морсом.
Оля болела редко, а здоровая она считала, что мама существует для удобств ее, Олиной, жизни. Маме уже
ничего не нужно, маме уже сорок лет, зачем маме такие туфли и платья, зачем маме в театр, — это ей, Оле,
нужны наряды и развлечения, это ей нужен театр, потому что у нее, у Оли, молодость и вся жизнь впереди.
У Оли, бывало, собирались товарищи по институту. Оля перед этим ластилась к маме — мама готовила,
пекла, жарила; мама хлопотала, как будто бы это к ней, к маме, придут гости, а не к Оле; мама красиво
накрывала стол. И тогда Оля всячески старалась выпроводить из дому и маму и отца: они ей мешали. Оля
видела по маминым глазам, что маме хотелось бы остаться в молодой компании, потанцевать, спеть. Разве
фигурой, жизнерадостностью и даже вот этим милым лицом маму так уж легко было различить среди Олиных
подруг?
Но Оля была жестока, она старалась не видеть маминых глаз.
Страшно подумать — она, Оля, радовалась, когда мама и отец уезжали на курорт. Она с нетерпением
ждала такого дня, потому что с того дня она становилась хозяйкой в доме. Могла делать все, что ей вздумается.
— Мамочка, мамочка, — шептала Оля, прижимаясь лбом к стеклу портрета, — если бы ты только
вернулась… Только бы с тобой мы ходили в театр, только бы с тобой танцевали и пели, только бы ты, только бы
ты одна и никто-никто другой мне никогда бы не был нужен. Мы бы вместе проводили все вечера, мы бы
рассказывали друг другу о себе все-все. Родненькая мамочка, ведь ты так мало знаешь о своей дочке, у нее такое
множество всяческих тайн от тебя…
Оля отстранилась от холодящего стекла, как бы ожидая маминого ответа на свою мольбу. И ей
показалось, что мама смотрит на нее с укором, будто бы говоря: “А много ли ты-то обо мне знаешь, дочка?
Часто ли ты расспрашивала меня о моей жизни?”
Оля вздрогнула от глухого удара в окно. Она подошла, отогнула край шторы: к стеклу прилип комок
снега. С еще более сильным стуком рядом с первым комком появился второй.
Внизу на мостовой Оля увидела темную фигуру; человек нагнулся, он, должно быть, собирал горстями
снежную пыль для нового комка. Узнать, кто это, было невозможно, — на улице попрежнему мела поземка. Оля
и не стремилась узнавать. Может быть, это Володя или Анатолий. Не все ли равно. Что им надо? Как люди не
понимают!.. Оля тяжело вздохнула. Вспомнила обоих. И тот и другой, кажется, ей нравились когда-то. Но
папа… Ах, этот папа! “Не хочешь ли ты выйти за него замуж? — начнет он вдруг, заметив, что Оля слишком
часто упоминает имя Володи или Анатолия. — Очень приятный молодой человек. Только что это у него с
подбородком? Удивительный подбородок! Вот ведь каприз природы. Раздвоила парню подбородок природа.
Извини меня, Олечка, но это не подбородок, а… как бы это тебе сказать поделикатнее… Черт знает что!” Или
про Анатолия скажет: “Довольно лопоухий товарищ. Он мне напоминает звукоуловительную установку на
батарее у зенитчиков. А так вообще миляга, миляга”.
Папа скажет — и все кончено. Смотрит Оля на Володю и не может глаз отвести от его подбородка, как
будто Володя только и состоит что из этого подбородка с предательской ложбинкой. Смотрит на Анатолия, и
тоже хоть плачь — нет Анатолия, есть звукоуловительная установка.
Папа почему-то даже мысли не выносил о том, что она, Оля, когда-нибудь может выйти замуж. “Это же