Молодой богач

Фицджеральд Фрэнсис Скотт

– Мне так много нужно тебе сказать, - проговорила она, - что это, кажется, безнадежно.

– Я хочу знать, как ты живешь.

– Ну, - она улыбнулась Хэгерти, - это тоже разговор долгий. У меня трое детей - от первого брака. Старшему пять лет, среднему четыре, младшему три. Она улыбнулась снова.
– Как видишь, я не теряла времени понапрасну, не так ли?

– Все мальчики?

– Мальчик и две девочки. А потом - потом много было всякого, год назад в Париже я развелась и вышла замуж за Пита. Вот и все - могу только

добавить, что я бесконечно счастлива.

В Райе они подъехали к большому дому близ Приморского клуба, и навстречу выбежали трое темноволосых, худеньких ребятишек, которые вырвались от английской гувернантки и бросились к автомобилю с невнятными криками. Рассеянно и с трудом Паула обняла каждого по очереди, но они приняли эту ласку сдержанно, поскольку им, видимо, было ведено не виснуть на маме. Даже рядом с их свежими личиками кожа Паулы ничуть не казалась увядшей, - при всей ее физической вялости она выглядела моложе, чем в день их последней встречи в Палм-Бич семь лет назад.

За обедом она была немногословна, а потом, слушая радио, лежала на диване с закрытыми глазами, и Энсон уже подумывал, не стеснительно ли его присутствие в столь позднее время. Но в девять часов, когда Хэгерти встал и любезно сказал, что оставит их ненадолго вдвоем, она понемногу разговорилась и стала рассказывать о своем прошлом.

– Первый мой ребенок, - сказала она, - та старшая девчушка, которую мы зовем Милочкой, - я чуть не умерла, когда узнала, что мне предстоит ее родить, ведь Лоуэлл был для меня совсем чужим. Мне даже не верилось, что у меня может быть ребенок. Я написала тебе письмо, но тут же его изорвала. Ах, Энсон, ты так дурно со мной поступил.

Снова меж ними началось прежнее общение, которое то сближало, то разделяло их. В душе Энсона вдруг ожили воспоминания.

– Ведь ты, кажется, был помолвлен?
– спросила она.
– С девушкой по имени Долли, не помню ее фамилии.

– Я никогда не был помолвлен. Собирался один раз, но никогда не любил никого, кроме тебя, Паула.

– Полно тебе, - отозвалась она. И продолжала после короткого молчания: Теперь мне впервые хочется иметь ребенка. Понимаешь, я влюблена - наконец-то.

Он не ответил, потрясенный ее предательской забывчивостью. Должно быть, она заметила, что это "наконец-то" задело его за живое, а потому добавила:

– Ты меня тогда очаровал, Энсон, ты мог сделать со мной все, что угодно. Но мы никогда не были бы счастливы. Я слишком глупа для тебя. Я не люблю все усложнять, как ты.
– Паула снова помолчала.
– Ты никогда не обзаведешься семьей, - сказала она.

Эти слова поразили его, как удар в спину, - из всех обвинений этого он решительно не заслуживал.

– Я мог бы обзавестись семьей, будь женщины иными, - сказал он.
– Если бы я не видел их насквозь, если бы женщины не терзали нас за других женщин, если бы у них была хоть капля гордости. Если бы только я мог уснуть на время

и проснуться в кругу настоящей семьи - да ведь я для этого и создан, Паула, женщины всегда это чувствовали, потому-то я им и нравился. Просто я уже не могу выносить все, что этому предшествует.

Хэгерти вернулся около одиннадцати; когда они выпили виски, Паула поднялась и сказала, что ей пора спать. Она подошла к мужу.

– Где ты был, дорогой?
– спросила она.

– Мы выпили по стаканчику с Эдом Сондерсом.

– Я беспокоилась. Думала, может, ты сбежал от меня.

Она прильнула головой к его груди.

– Он такой милый, правда, Энсон?
– спросила она.

– Необычайно, - отозвался Энсон со смехом. Она подняла голову и взглянула на мужа.

– Ну, я готова, - сказала она. Потом обернулась к Энсону.
– Хочешь увидеть наш семейный гимнастический трюк?

– Да, - сказал он, притворяясь заинтересованным.

– Ладно. Алле-гоп!

Хэгерти легко подхватил ее на руки.

– Это называется наш семейный акробатический трюк, - сказала Паула.
– Он относит меня наверх. Ну разве не мило с его стороны?

– Да, - сказал Энсон.

Хэгерти слегка наклонил голову и коснулся щекою лица Паулы.

– И я его люблю, - сказала она.
– Ведь я тебе уже говорила об этом, правда, Энсон?

– Да, - сказал он.

– Он самый славный на свете, - ведь правда, мой дорогой? Ну, спокойной ночи. Алле-гоп! Видишь, какой он сильный?

– Да, - сказал Энсон.

– Я там положила тебе пижаму Пита. А теперь сладких сновидений - увидимся за завтраком.

– Да, - сказал Энсон.

VIII

Старшие компаньоны фирмы настаивали, чтобы Энсон уехал на лето за границу. Вот уже целых семь лет он, в сущности, не отдыхал, говорили они. Он засиделся на месте, надо переменить обстановку. Но Энсон упорно отнекивался.

– Если я уеду, - заявил он, - то не возвращусь никогда.

– Но это же глупо, старина. Вернешься через три месяца, и всю твою хандру как рукой снимет. Будешь здоров, как прежде.

– Нет.
– Он упрямо качал головой.
– Если я прерву работу, то уже больше к ней не вернусь. Прервать работу означает сдаться, а это конец всему.

– Давай все же рискнем. Если хочешь, уезжай на полгода, - мы не боимся, что ты нас покинешь. Без работы жизнь будет тебе не мила.

Они взяли на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Ведь они любили Энсона, - его любили все, - и свершившаяся с ним перемена нависла над фирмой, как туча.

Рвение, которое неизменно сопутствовало всякому делу, участливое отношение к равным и подчиненным, неизменная заразительная бодрость - за последние четыре месяца нервное перенапряжение заглушило эти черты, и они сменились унылой суетливостью сорокалетнего человека. При заключении всякой сделки он стал теперь лишь обузой и бременем.