Молодой Сталин
Шрифт:
На рассвете 24 октября Керенский устроил рейд на типографию “Труд”, где печаталась сталинская газета “Рабочий путь”. Сталин смотрел, как солдаты разбивали станки, изымали технику и выставляли у типографии караул. Теперь он должен был снова запустить большевистский печатный станок, ведь если сегодня повстанцы непременно захватывают телестанцию, в 1917-м нельзя было представить себе революцию без газет. Сталин вызвал подкрепление – красные отряды. Кроме того, он распространял уже отпечатанные газеты. Литовский полк прислал солдат. К полудню Сталин уже снова распоряжался своими станками. Позже в тот день он заявил, что выпуск газет возобновился. Но он пропустил заседание ЦК, где распределялись задания. Троцкий обвинил его в том, что он “выпал из игры” – ведь Сталина не было в этом списке:
Бубнов – железные дороги
Дзержинский – почта и телеграф
Милютин – организация продовольственного дела
Подвойский [зачеркнуто,
Каменев и Винтер – ведение переговоров с левыми эсерами [радикальным крылом социалистов-революционеров]
Ломов и Ногин – связь с Москвой
Этот список второстепенных деятелей ничего не доказывает. Ленин, находившийся в укрытии, и Троцкий, также пропустивший заседание, здесь даже не упомянуты, а вот “штрейкбрехер” Каменев присутствует. Историки по привычке следуют версии Троцкого (абсолютно предвзятой, но превосходно изложенной), утверждая, что Сталин “остался вне революции”, но при ближайшем рассмотрении это оказывается не так. Он не был главным героем дня, но военного задания не получил потому, что был занят ситуацией с газетами, а вовсе не потому, что был незначимым политиком. Более того, даже Троцкий признает, что “связь с Лениным поддерживалась главным образом через Сталина” – роль отнюдь не маловажная. (Правда, Троцкий тут же добавляет: “Как лицо, наименее интересовавшее полицию”.)
Сталин “оставался вне революции” всего лишь несколько часов днем 24-го, а переворот растянулся на два дня. Все утро он занимался газетами. Затем его вызвал Ленин: Маргарита Фофанова рассказывает, что Сталин собирался произнести речь в Политехническом институте, но вдруг ему передали “записку от В. И.”. В квартире Фофановой Ленин был вне себя от ярости. Если бы Сталин поехал к нему, то, скорее всего, застал бы его кричащим: “Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало! Нельзя ждать! Можно потерять все!”
Сталин прибыл в Смольный и вместе с Троцким обратился к делегатам-большевикам, явившимся на съезд советов. Переворот был представлен как реакция на правительственные репрессии по отношению к большевикам, а не как восстание [201] . “С фронта идут на нас, – объяснял Сталин. – Во Временном правительстве колебания. <…> “Аврора” спрашивала, стрелять ли при попытке разведения моста. <…> Все равно мосты будут наши… Среди юнкеров и броневиков раскол. <…> “Рабочий путь” набирается. Телефоны пока не наши. Почтамт наш”. На подходе были красногвардейцы и большевистски настроенные войска.
201
Сталин заявил: “В ВРК имеются два течения: 1) немедленное восстание, 2) сосредоточить вначале силы. ЦК… присоединился ко 2-му”.
“Я встретил Сталина накануне революции, в полночь, в Смольном”, – вспоминает Сагирашвили. Сталин был в таком состоянии, что “отбросив обычные свои серьезность и скрытность, рассказал, что железо начали ковать”. Той ночью накануне Великого октября Сталин вернулся домой, к Аллилуевым. “Да, все готово! – сообщил он девушкам. – Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…” 3
Сталин держал Ленина в курсе событий. Старик почти каждый час посылал в ВРК записки, чтобы поддерживать боевой дух товарищей до открытия Съезда. Съезд был назначен на следующий день, но Ленин настаивал, чтобы его открыли раньше. “Чего они боятся? – говорил он. – Спросите, есть ли у них сто верных солдат или сто красногвардейцев с винтовками, мне больше ничего не надо!”
Неудивительно, что Ленин нервничал. Октябрьская революция станет одним из знаковых событий xx века. Ее превратит в миф советская пропаганда, романтизирует Джон Рид в “Десяти днях, которые потрясли мир”, обессмертит Эйзенштейн в киношедевре “Октябрь”, обесславит тщеславными преувеличениями Сталин. Но в действительности в Октябре было больше фарса, чем величия. Трагедия состоит в том, что настоящая революция, беспощадная и кровавая, началась с того момента, когда закончилась комедия.
В квартире у Фофановой Ленин не мог понять причин промедления. “Теперь все висит на волоске, – писал он. – Решить дело непременно сегодня вечером или ночью”. Он нетерпеливо мерил шагами комнату. Фофанова уговаривала его не показываться, не напрашиваться на арест. Наконец в 22:50 Ленин потерял терпение.
Глава 42
Великий Октябрь: неумелое восстание
“Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил”, – написал Ленин Фофановой. “Ильич попросил привести к нему Сталина, – вспоминает телохранитель Ленина – Рахья. Но затем Ленин понял, “что это займет уйму времени”. Он приклеил на лысину кудрявый парик, сверху нацепил рабочую кепку, забинтовал лицо и надел огромные очки. Затем они с Рахьей вышли на вечернюю улицу.
Ленин сел в трамвай. Он пребывал в таком нетерпении, что стал расспрашивать удивленную женщину-кондуктора о ее политических взглядах, а затем рассказал ей о революционной стратегии. Поняла ли она, кто был этот перебинтованный безумец в парике и очках, история умалчивает. Вероятно, в ту ночь по городу ходило много сумасшедших. Около штаба большевиков Ленина остановил конный патруль, но он прикинулся безобидным пьянчугой, и его отпустили. Он был трезв – и далеко не безобиден.
Около полуночи Ленин добрался до “огромного здания Смольного”; как писал Джон Рид, оно “сверкало огнями и жужжало, как улей”. Вокруг костров грели руки красногвардейцы – “сбившаяся группка парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались”. Трещали моторы броневиков, ревели мотоциклы. Ленина никто не узнал. У него не было документов, поэтому красногвардейцы у ворот отказались его пропустить. “Что за чертовщина! – воскликнул Рахья. – Я делегат [Съезда], а меня не пускают!” Толпа поддержала его и втолкнула Ленина и Рахью в ворота. “Наконец Ленин, смеясь, попал внутрь!” Но, когда он снял кепку, за ней отклеился и парик [202] .
202
Ранее Джон Рид наблюдал, как в Смольный не пускали Троцкого:
– Вы меня знаете. Моя фамилия Троцкий.
– Прохода нет, никаких я фамилий не знаю.
– Да я председатель Петроградского совета.
– Ну, уж если вы такое важное лицо, так должна же у вас быть хотя бы маленькая бумажка, – отрезал страж. Он позвал столь же озадаченного разводящего.
– Троцкий… Слышал я где-то это имя… Ну ладно, проходите, товарищ.
Смольный превратился в военный лагерь. Совет заседал в роскошном бальном зале, но всюду на полах были разложены газеты, обрывки ткани, простыни. Солдаты храпели в коридорах. Вонь табачного дыма, пота и мочи смешивалась с запахом вареной капусты из столовой. Ленин пробежал по коридорам, придерживая парик – он все еще пытался сохранить инкогнито. Но меньшевик Дан заметил его.
– Узнали, подлецы, – пробормотал Ленин.
Наступила среда, 25 октября. Сталин в кожаной куртке и кепке появился в комнате 36. Здесь был и Ленин. Шло экстренное совещание ЦК. Пригласили даже Зиновьева и Каменева. Ленин настаивал на том, что ход восстания нужно ускорить. Делегаты съезда собирались все в том же здании.
Ленин начал выдвигать положения главных декретов – о земле и о мире. Он так и не снял грим – “вид довольно странный”, замечал Троцкий. Переворот шел своим ходом. Заседание Центрального комитета продолжалось уже два дня без перерыва. “В маленькой комнатушке у плохо освещенного стола на пол сброшены пальто, – вспоминала помощница большевиков Сара Равич. – В комнату все время стучат – сообщают об очередных успехах восстания. Среди присутствующих – Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев и Сталин”. Приходили посланники. В 10-ю комнату, где сидел ВРК, неслись поручения, а оттуда – в 36-ю, к Ленину и ЦК. В этих комнатах “принимая и отправляя запыхавшихся связных, рассылая по всем уголкам города комиссаров, облеченных правом жизни и смерти, лихорадочно работал Военно-революционный комитет. Беспрерывно жужжали полевые телефоны”. Сагирашвили наблюдал за Сталиным: он “носился из одной комнаты в другую. Я никогда не видел его в таком состоянии. Такая спешная, лихорадочная работа – на него это было непохоже”. В городе раздавались залпы, но борьбы не было. Электростанция, почтамт и Николаевский вокзал перешли в руки большевиков, все мосты, кроме Николаевского моста позади Зимнего дворца, тоже. В шесть часов утра был занят Государственный банк, в семь – Центральная телефонная станция, в восемь – Варшавский вокзал [203] . Но балтийские матросы, чья помощь была необходима, задерживались. Весь день правительство продолжало работать – или по меньшей мере существовать. Керенский находился в здании Генерального штаба и получал одну плохую новость за другой. В девять утра он наконец понял, что Петроград могут спасти только войска с фронта и что только он может их призвать. Он не мог найти машину, пока его соратники не реквизировали у американского посольства “рено” и громоздкий прогулочный лимузин “пирс-эрроу”. Керенский покинул экстренное заседание правительства в Зимнем дворце и устремился прочь из города.
203
Молодые лидеры, например Молотов и Дзержинский, отправились на задания: Молотов, в сопровождении отряда красногвардейцев, получил приказ арестовать редакторов эсеровской газеты, а после них – контрреволюционную группу меньшевиков, собравшихся в Священном Синоде.