Молох морали
Шрифт:
Чем сильнее страсть,
тем печальней её конец.
Мысли Дибича при новом взгляде на Климентьеву вернулись в прежнее русло. Чем он, собственно рисковал? Ничем. Подсунуть ей записку от имени Нальянова труда не составит: народу вокруг полно, вон шляпка Елены, лежит без присмотра, что стоит засунуть записку за ободок?
Он без труда ненадолго отлучился под предлогом, что решил надеть тёплый свитер, и в доме Нальянова внимательно просчитал количество шагов от чёрного хода до своей спальни на втором этаже. Удачным было и то, что с бокового входа наверх вела лестница, на которой было весьма трудно кого-то встретить, на пути девицы никто не мог появиться.
Он быстро набросал по-французски: «Toute personne qui ne peut pas vous dire au sujet de votre amour pour tous, pr^et ce soir pour vous r'ev'eler le secret de son coeur. Montez par la porte arri`ere sous un saule au deuxi`eme 'etage apr`es minuit. Nous sommes seuls. UN» [10].
В доме Ростоцкого чёрного хода не было, но Дибич счёл нужным приписать, что девица должна пройти под ветвями ивы — это подлинно покажет ей, о каком доме идёт речь и кто автор записки. Андрей Данилович надел свитер, спрятал записку в карман и устремился обратно в Сильвию.
10
«Тот, кто не может сказать вам о своей любви при всех, готов сегодня ночью открыть вам тайну своего сердца. Поднимитесь через чёрный ход под ивой на второй этаж после полуночи. Мы будем одни. Ю.Н» (фр.)
Под деревьями никого не было, кроме Ростоцкого и Левашова с Гейзенбергом, которые что-то все-таки поймали и возились с уловом, остальные играли в мяч на поляне, и оттуда-то и дело доносились смех и крики. Между тем Нальянов продолжал демонстрировать свои низменные вкусы, однако теперь оказывал нежданное предпочтение Мари Тузиковой. Слишком грузная для игры в мяч, девица сидела в одиночестве на парковой скамье под цветущим каштаном, когда Юлиан, усевшись рядом, занял её каким-то смешным разговором. До Дибича долетали только отдельные слова, но, подойдя чуть ближе, он услышал, что девица со смехом возражает Нальянову.
— Никакой он не француз, Арефьев просто преподаватель французского в гимназии.
— А сами вы, Мари, хотели бы побывать в Париже? — голос Нальянова, мурлыкавшего что-то на ухо девицы, звучал сладострастно, почти медово.
— Кто же не хочет-то? А вы там были?
— Да, я часто бываю там по делам. Paris — le meilleur de la ville, la ville de r^eves et d'amour [11].
Дибича не интересовала эта пустая болтовня, но он по-настоящему удивился, что Нальянов готов пользоваться столь низкопробными женщинами, почему-то ему казалось, что у Юлиана должен быть изысканный и тонкий вкус. Впрочем, задавался он этими вопросами недолго, озабоченный совсем другим: шляпка Елены по-прежнему лежала на скамье, и Дибич осторожно приблизившись, присел рядом и осторожно засунул записку за внутренний ободок шляпки. Потом поднялся и вышел на поляну, где девицы и молодые люди играли в мяч.
11
Париж — лучший из городов, город мечты и любви (фр.)
Вскоре к нему присоединился Нальянов: он отчего-то был мрачен и насуплен, глаза метали искры, а губы кривились. Удивительно, но даже такая мимика его не портила: это лицо было красиво и в жестокости. Но это выражение странно не вязалось с только что слышимой Дибичем болтовнёй с Тузиковой, и Дибич даже испугался. Юлиан несколько минут молча озирал поляну и играющих, потом медленно пошёл прочь.
Дибич и Ростоцкий с двух сторон почти одновременно окликнули его, и Нальянов обернулся.
— Вы уже домой, Юлиан Витольдович? — заискивающий тон старика Ростоцкого заставил Юлиана остановиться. — Вы же завтра будете?
Юлиан вежливо кивнул.
— Да, Георгий Феоктистович, непременно, мне просто на почту надо.
— В добрый час, Юлиан Витольдович…
Дибич, оставивший распоряжение Викентию пересылать ему всю почту в Павловск, догнал Нальянова на выходе из парка. Дипломат был уверен, что слова Юлиана про почту просто отговорка, но ему самому было не резон оставаться в Сильвии, и он поторопился уйти с Нальяновым. Если девица захочет прийти — она всё поймёт правильно.
По дороге Дибич полушутя обронил:
— Вы, как я понял, Жюльен, пригласили девицу в Париж?
Нальянов снова проигнорировал его попытку к сближению.
— Я, дорогой Андрей Данилович, никого никуда не приглашал.
Дибич с досадой окинул взглядом Нальянова: Юлиан не только назвал его полным именем, но ещё и в тоне его проступило что-то раздражённое, почти гневное. Впрочем, Нальянов вскоре оттаял, заговорил о посторонних предметах, а возле почты остановился, извинившись, что ему надо отправить телеграмму. Дибич тоже зашёл вслед за Юлианом в небольшое здание в Медвежьем переулке. К сожалению, на его имя ничего не получали, а Юлиан, видимо, ограничившись в телеграмме несколькими словами, вышел на улицу вслед за Дибичем буквально через пару минут.
Часы Дибича показывали уже седьмой час вечера. Андрей видел, что солнце клонилось к закату, потонув в тяжёлых дымно-серых тучах, и выразил сомнение, что завтра будет солнечно. Нальянов сдержанно кивнул. Чтобы просто поддержать разговор, а отчасти потому, что мысли его против его воли кружили вокруг предстоящего ночного свидания, Дибич осторожно спросил Нальянова:
— А вам, как я вижу, нравятся свободные женщины?
— Я вам уже говорил, Андрей Данилович, что мне никакие не нравятся, — в голосе Нальянова проступила усталость. — И, кстати, я уже говорил вам, не делайте глупостей, по крайней мере, сейчас, пока мы в этом гадюшнике. Я сам не ангел, но эти переустроители мира меня немного пугают.
Дибич искренне удивился. Ни его родичи, ни Деветилевич с Левашовым, ни Харитонов с Гейзенбергом никакого страха ему не внушали.
— Что? Вас можно напугать? И кто — эти пустые болтуны? Бонвиваны и сентиментальные дурачки?
— Я не сказал, что испуган, — педантично уточнил Нальянов, — кроме того, не все, кто болтают, болтуны.
— Вы полагаете…
— Я предостерегаю, — утомлённо выделил Нальянов.
Дибич растерялся, ему показалось, что они говорят о разных вещах.
Между тем они уже подходили к нальяновской даче. У дверей их встретил камердинер, сообщивший Юлиану Витольдовичу, что Лидия Витольдовна нарочного прислали сообщить, что завтра утром приедут-с.
Нальянов молча кивнул.
В гостиной он сел к роялю, и пробежал пальцами по клавишам. Чёрная тень головы Нальянова слишком остро легла на белую поверхность рояля, резкий контраст заворожил Дибича и породил в нём странный вопрос.
— Слушайте, а вам никогда не приходило в голову застрелиться? — неожиданно спросил Дибич. К тому же ему всегда казалось, что такой, как Нальянов, обязательно должен думать о суициде.