Молох морали
Шрифт:
— Знаете, что я подумал, — лениво обронил Юлиан вместо приветствия, — не пойду я на этот пикник. Как пить дать дождь будет. Тётя приехала только что и жаловалась, что ей плохо на дождь, и давеча ей нехорошо было.
Дибич с сомнением выглянул в окно и пожал плечами. Солнце сияло в чистом небе, лёгкие облака клубились на востоке, никаких признаков непогоды не было. Потом он перевёл взгляд на Нальянова. Тот выглядел бодрым, выспавшимся, глаза его лучились.
Сам Дибич был мрачен. С утра с ним что-то случилось, он понял это сразу, но суть произошедшего осознавал медленно. Потом осознал: в нём совсем не звучала музыка. Игра Юлиана, мастерская и точная, не отзывалась эхом в душе, как было всегда. Он давно не сочинял ни строчки. В голове и душе не возникало ни единого образа. Он ужаснулся. Медленный упадок дарования может ведь быть и бессознательным: в этом весь ужас. Художник, мало-помалу утрачивающий свои способности, не замечает своей возрастающей слабости, потому что его покидает и критическое чутье, критерий истины. Он больше не замечает недостатков своей работы, не осознаёт, что его творение посредственно, но заблуждается и верит, что его картина, статуя, поэма, подчинены законам искусства, тогда как они вне их. Весь ужас именно в этом. Поражённый в своих умственных способностях, поэт может и не сознавать своей бездарности, как безумный не сознает своего сумасшествия. И что тогда?
Лакей внёс завтрак для Дибича, и Юлиан добродушно попросил принести ещё одну чашку кофе для него. Слуга поклонился и исчез, а в комнату вошла высокая дородная женщина со следами удивительной красоты, и Нальянов представил ей своего гостя. Лидия Чалокаева любезно поприветствовала Дибича, заметив, что в былые времена знавала его батюшку, после чего обернулась к Юлиану.
— Совсем забыла… Валье, когда провожал меня, сказал, что телеграмму твою получил, и, возможно, на пару дней приедет.
Юлиан задумчиво кивнул. Тётка рассказала о приговоре Соловьёву и начала костерить власти. Как понял Дибич, в семейке Нальяновых-Чалокаевых либерализм был словом бранным, Лидия Витольдовна придерживалась взглядов ультраконсервативных и ругательски ругала министра внутренних дел Макова.
— В прошлом году, после убийства Мезенцова, этот идиот напечатал в «Правительственном вестнике» воззвание к обществу о содействии правительству в его борьбе с разрушительными и террористическими учениями. Вы его читали? Большего бреда и вообразить невозможно! Говорят, когда харьковские и черниговские земские собрания пожелали отозваться на призыв правительства, то были сами заподозрены в политической неблагонадёжности. Боже мой… — она покачала головой и вышла.
Нальянов допил кофе и предложил Дибичу собираться.
— Если уж идём, то нам пора. И не забудьте зонт.
— Я вижу, ваша тётушка не любит либералов, — отозвался Андрей Данилович, — Маков и вправду двигает сомнительных выскочек.
— Разве беда в выскочках? — Нальянов бросил на него задумчивый взгляд. — Беда России вовсе не в том, что кучка подлецов вышла из грязи в князи, а в том, что тысячи достойных людей проделали этот путь в обратном направлении.
Глава 13. Труп в водах Славянки
Не стоит искать причины конкретного преступления —
его семена рассеяны повсюду.
В доме Ростоцкого всё утро заняла подготовка к пикнику, все девицы, кроме Елизаветы, прихорашивались, молодые люди явно нервничали. Братья Осоргины и Левашов готовили снасти и обсуждали, где лучше накопать червей, говорили о наживке и лучших приманках. Харитонов, насупившись, смотрел на Анастасию, Деветилевич исподлобья бросал недовольные взгляды на Елену, по-иному убравшую волосы и надевшую новое платье, Гейзенберг пытался завязать разговор с Вандой, но та, казавшаяся уставшей и поникшей, почти не замечала его, отделываясь короткими односложными ответами. Анастасия, тоже в новом платье, ни на кого не обращая внимания, устроилась в саду на скамье и о чем-то размышляла в одиночестве. Внешне всё было спокойно, но даже Ростоцкий невольно заметил нечто странное в поведении своих молодых гостей.
Все были странно напряжены — казалось, достаточно искры — и будет взрыв.
В Сильвии сразу накрыли столы, всех пригласили закусить и выпить за здоровье юбиляра, после чего Левашов и Деветилевич ушли на реку. Дибич внимательно оглядывал Елену и удивлялся. В ней снова проступало то надломленное горе неразделённой любви, что и раньше. Она бросала на Нальянова печальные и больные взгляды, и Дибич, ждавший совсем другого, растерялся. Ванда Галчинская и Мари Тузикова не спускали с Нальянова глаз, Анна тоже смотрела на Юлиана, как слепой на солнце, и только Анастасия почти не обращала на него внимания.
Тут Тузикова и Галчинская спросили его, как он относится к эмансипации. Нальянов, который сегодня, казалось, неожиданно полностью утратил интерес к эмансипированным нигилисткам и едва поздоровался с ними, пожал плечами:
— Феминизм — это борьба женщин с женственностью, недаром же они мужают в борьбе за свои права. Но в итоге, эмансипация — это когда к женским недостаткам прибавляются мужские.
— Вы против независимости и свободы женщин? — с досадой спросила Мари.
— Независимая женщина — это женщина, которая не нашла никого, кто хотел бы зависеть от неё. Но эмансипация на самом деле освобождает не женщину, а мужчину — от необходимости содержать женщин. В этом смысле я — он усмехнулся, — за эмансипацию, хоть, в принципе, совсем не беден и мог бы обеспечить жене безбедное существование. Но не хотят — пусть зарабатывают проституцией, тьфу, оговорился, стенографией. Да, дорогая Мари, я — за эмансипацию, просто я считаю феминизм слишком серьёзным делом, чтобы доверять его женщинам.
Ироничное презрение, прозвучавшее в последней фразе, несколько приободрило остальных девиц. Нальянов же, отойдя от стола, уединился с Ростоцким, Дибич слышал, как он беседовал с юбиляром, наводя справки по каким-то давно забытым делам, не то уголовным, не то политическим. Молодые люди разбрелись по поляне. Дибич, купивший по дороге газету, то читал её, то наблюдал за Нальяновым. Несколько раз Андрей Данилович проходил мимо Елены Климентьевой, даже пытался заговорить с девушкой, но та отделывалась односложными ответами, и разговор угасал.
На поляне меж тем снова возник спор, но до Дибича долетали только отдельные фразы.
— …Либо победит революция, либо конституционная глупость. Если революция, то это будет нечто великое и небывалое, а если все эти либералишки, то в Европе будет одной дрянной конституцией и одним рассадником мещан больше…
— …Мирным развитием общины и артелей нельзя устранить вопиющих неправд, нужно народное восстание. Бакунин прав, русский народ пропитан духом Разина и Пугачёва, и ничего не стоит поднять каждую деревню, и всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы социализма. Бунт сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции. И тогда успех обеспечен!
— Вздор! Кто поднимет это движение? Крестьяне бессильны, рабочих ничтожное количество Русское образованное общество? Их тоже немного, Итак, остаётся только русская учащаяся молодёжь. От вершин русской аристократии чуткие юноши и девушки спускались в стан погибающих….
— Чушь! В возможности влияния на этих плотников я совершенно разочаровался! Я начинал с расспросов об их деревне, нужде, затем уже приходил к своим обобщениям. Но любой кологривец утверждал, что сами они, деревенские, во всем виноваты потому, что все поголовно пьяницы и забыли Бога. Я никак не мог сбить их с этой дурацкой позиции. Под влиянием безвыходности крестьяне, не зная, где искать спасения, бессознательно впадают в суеверное отношение к царю…