Молот ведьм
Шрифт:
Они стояли на набережной напротив входа в больницу. Весенние сумерки призрачным маревом спустились на город — репетиция наступающих белых ночей, которых им увидеть более не суждено. Немного похолодало, ветер с залива внес тонкую, морозную ноту в разогретый дневным теплом воздух, но не настолько, чтобы нельзя было спокойно стоять, говорить, и смотреть на узкую серую речку, тянущуюся к широкой Неве.
— Завтра будет все кончено, — подытожила Валерия свой рассказ. — Я просто хотела сказать тебе, что ты можешь не приходить.
Карина смотрела перед собой, на другой берег, где на фоне приземистых серых зданий легкой зеленью распускалась дымка листвы на деревьях.
— Я тебя услышала, — сказала она. — Спасибо, что предупредила. Я приду.
Она повернулась к Валерии; взгляд больших черных глаз был серьезен, и Альтера увидела в нем понимание и решимость.
— Спасибо, — Альтера накрыла ладонью холодные пальцы Карины, лежащие на чугунной ограде
— Спасибо, — еще раз прошептала Валерия еле слышно.
Завтра, в решающий час судной ночи, она будет не одна.
— Помнишь, я говорила тебе, чем отличается месть от наказания? Тот, кто мстит, хочет только, чтобы его обидчик страдал; наказание должно привести к осознанию совершенного зла. Ты помнишь?
Голос Карины был тихим и монотонным, как питерский дождь. Николай замычал и отвернулся к стене. Он не в силах был выносить ее взгляд: два черных, огромных провала на белом лице казались порталами в небытие, окнами в потусторонний кошмар.
— Но есть и еще одно отличие, — продолжала Карина. — Месть не закончится, пока не сведет свою жертву в могилу. А наказание может быть прекращено, как только наступит раскаяние. Ты меня слышишь? Понимаешь, о чем я?
Николай не отвечал: его трясло крупной дрожью, а разум сам, уже без всякого колдовства, начинал мучить страшным предощущением грядущего ужаса.
Карина покачала головой.
— Может быть, тебе кажется, что мне доставляет удовольствие тебя мучить. Не могу сказать, что мне это неприятно, скорее наоборот. Но я хочу, чтобы ты вспомнил, чтобы понял, почему это происходит с тобой. Сколько ты уже здесь? Больше года? А все без толку. Знаешь, я бы оставила тебя в покое, но ты сам не оставляешь мне выбора.
Она окинула взглядом палату. Синие сумерки вечера уже превратились в черную, глубокую ночь. Два кататоника на соседних кроватях застыли в одинаковых позах, вытянувшись на спинах и приподняв головы над подушками.
— Так получилось, что сегодня мы разговариваем в последний раз, — сообщила Карина. — Тебя стоило бы убить. Передать, так сказать, в суд высшей инстанции, пусть уже там разбираются, что с тобой делать. Но знаешь, ведь всем нужно давать еще один шанс, даже таким, как тебе, Николай. Вот я и решила сегодня немного помочь, может, у меня получится освежить твою память. Ты готов?
Не дожидаясь ответа, она достала свечу, зажигалку, и подпалила фитиль. Серый дым, как джинн в образе змея, взлетел и яростно заклубился по тьме.
Николай заорал.
— А ну, тихо, — строго сказала Карина. — Еще ничего не случилось, что ты кричишь? Лежи себе смирно. Смотри. Вспоминай.
Карина встала со стула. За ней, как по команде, поднялись со своих коек больные и застыли, вытаращившись бельмами глаз, будто марионетки, в ожидании, когда кукловод тронет нити. Карина раскинула руки, прикрыла глаза и зашептала. Кататоники дернулись, шагнули вперед, и неровной походкой подошли к ней, встав справа и слева, словно почетный эскорт. Дым, заклубившись, наполнил палату и все внезапно переменилось: стены исчезли, растворившись в невнятном пространстве теней, вместо них из тумана соткались деревья, кусты, обступившие небольшую поляну, посередине которой стояла кровать Николая. Карина опять зашептала, открыла глаза и махнула рукой. Впавшие в транс пациенты снова задвигались и начали окружать Николая, не сводя с него белых, невидящих глаз. Лес вокруг потемнел, вместе с тьмой пришел страх, потом ужас, отчаяние, и Николай вдруг увидел, что один из безумцев, обступивших его с двух сторон — это он сам, только в юности: худая физиономия в россыпи подростковых угрей, глаза хищно прищурены, губы кривит язвительная усмешка, а руке — длинный прут или палка… Призрак прошлого сделал взмах, и Николай ощутил страшную, жгучую боль, рассекшую спину, и тут же, одновременно, будто белая вспышка осветила тот закуток памяти, где была запрятана старательно забытая тайна.
— Вспомнил! — закричал он. — Я вспомнил, вспомнил!
И зарыдал.
…Мальчишки изнасиловали Карину, когда ей было десять лет, а самому старшему из насильников — четырнадцать. Это произошло в начале июня, в большом, диком парке, примыкающем к детскому дому, где воспитанникам разрешалось гулять — разумеется, без присмотра. Карина эти прогулки любила: забиралась в самый глухой уголок и сидела там, подальше от однокашников, которых не слишком любила и которые с готовностью отвечали ей тем же. В тот раз она спряталась за кустами, на вытоптанной полянке с пожухлой травой в окружении высоких деревьев, и возилась с палочками и камешками. Палочки в ее играх исполняли роль девочек, а камешки — мальчиков, хотя сейчас это были взрослые мужчины и женщины: они жили в домах из холмиков сухой грязной земли, говорили о серьезном, женились и ездили на машинах. Карина так заигралась, что не услышала приближенья мальчишек, а когда те с треском выбрались из кустов всего в двух шагах от нее, бежать уже было поздно. Вначале они и не собирались делать с ней ничего такого, просто она, как чумазый, мелкий, отталкивающего вида зверек вызывала желание издеваться, мучить и бить, от омерзения и ради забавы, испытывая при этом горячее, сладкое удовольствие. Мальчишки растоптали земляные дома палочек и камешков, смеялись, не давали бежать, тыкали в Карину длинными палками и гибкими прутьями — наверное, тоже до этого играли во что-то, может быть в рыцарей или кавалеристов — а она не плакала, только огрызалась и скалилась, как загнанная в угол крыса. Потом порвался подол короткого летнего платья, задранного сучковатой палкой, блеснуло белой кожей худое тельце и не по возрасту выпуклая, круглая попа, обтянутая измазанными в земле трусами. Мальчишки стали хлестать Карину прутьями, все больней и сильнее, до красных рубцов, потом решили сорвать с нее одежду, просто так, для еще большего унижения, а когда удары прутьев сменили пинки и шлепки по голому телу, между ног которого притаилась настоящая женская тайна, они так возбудились, что им захотелось с ней сделать еще что-нибудь. Молодые пенисы, подскочившие вверх как тонкие, бодрые весенние стебли, подсказали, что именно. Карина тогда промолчала, ничего не сказав воспитателям, она вообще не очень-то верила взрослым, да и вообще никому. Случившееся в парке повторялось снова и снова: в кладовке с постельным бельем, ночью в пустой душевой, в каморке за актовым залом; Карина стала их тайной, игрушкой, которую можно пинать, колотить, щипать, стегать ремнем и скакалкой, насиловать — игрушкой огрызающейся, противной, но отвратительно притягательной. Молчаливой и беспомощной, до поры и до времени.
Кошмары снились Карине давно, с того момента, как мать окончательно превратилась в алкоголичку и испытала первый приступ белой горячки: не узнавала дочь, заливала несуществующие пожары, караулила чужаков у дверей туалета, зажав в руке кухонный нож. Вскоре после того мать лишили родительских прав, а Карину направили в детский дом, и к девочке стали являться во сне странные и страшные гости: они разговаривали с ней, пугали, звали куда-то. Избавляясь от кошмаров, не дававших покоя и днем, Карина по наитию стала рассказывать свои сны разным предметам, с которыми чаще всего играла, тем же камешкам-мальчикам, и палочкам-девочкам. Потом перестала пугаться своих жутких ночных посетителей, а потом, много позже, когда ей исполнилось тринадцать, научилась и управлять ими.
Изнасилования и издевательства к тому времени прекратились. Мальчишки выросли: самый старший уже покинул детдом, а младшему было пятнадцать, и он потерял интерес к развлечениям с Кариной, начав встречаться с другими девчонками. Они забыли про свою маленькую, грязную тайну, про свой постыдный и жгучий секрет. Но у Карины была хорошая память.
В одну из летних ночей в детском доме случилось чрезвычайное происшествие: один из воспитанников умер во сне — его нашли под кроватью, закутанного с головой в одеяло, «сердечный приступ», как сказали врачи; другой проснулся, но совершенно безумным: не мог говорить, не понимал человеческой речи, не узнавал никого, только кричал постоянно, и беспрерывно мочился и испражнялся под себя. Третий сбежал, разбив окно табуреткой; его так и не нашли, сочтя пропавшим без вести. На фоне этих событий никто не заметил, как внезапно изменилась Карина: если раньше она вообще избегала общения с кем бы то ни было, то теперь начала хотя бы иногда разговаривать с одноклассницами, лучше успевать на уроках, и — вот странность! — даже шутить, хоть несколько странно, пугающе и без улыбки. А еще она стала настоящей звездой ночных страшных рассказов в палате летнего лагеря или в общей комнате детского дома. Ее даже стали уважать за это, но при этом бояться, так что друзей у нее не прибавилось. Впрочем, Карине друзья были не нужны.
Ей нужно было найти двоих пропавших обидчиков: одного, сбежавшего от ночного кошмара, и второго, благополучно окончившего обучение и отправившегося строить счастливую, взрослую жизнь. Самостоятельно это сделать не получилось, общих знакомых у них не было, поиск в Социальной сети не помог.
Зато помогла Валерия.
Первому удалось ускользнуть: достоверно установили, что его труп, истерзанный и искромсанный в клочья неизвестным злодеем, нашли через год после бегства из интерната в окрестностях Петербурга. Это было обидно. Зато с Николаем все вышло, как надо. К тому времени Карина уже освоилась с подаренной ей черной свечой: все было просто, как с камешками или палочками, нужно только наговорить на нее что-то из своих снов и видений, а потом поджечь фитиль и отправить ментальное сообщение по нужному адресу. Кстати, возможен был и обратный эффект: свеча забирала кошмары и галлюцинации у некоторых пациентов, как будто копила на будущее. Николай, которому только перевалило за тридцать, был одиноким и пьющим, что облегчило задачу: не прошло и недели с момента, как сестры сказали Карине, где его можно найти, а он уже лежал, привязанный к койке, бился, орал и рвал ногтями лицо…