Момент
Шрифт:
Довольно. Ты знаешь, почему должна исполнить их приказ. Ты знаешь, что это единственный способ вернуть Йоханнеса. Так что прекрати казнить себя. Чем быстрее ты сделаешь то, что они от тебя требуют, тем скорее закончится этот кошмар.
Сегодня я в первый раз за эти три дня покинула свою квартиру. Переехав сюда в понедельник, я сходила в местный гастроном и купила еды на несколько дней. В местной Sparkasse [110] мне открыли счет на две тысячи марок. Целое состояние для меня. Вполне достаточно, чтобы безбедно жить до получения первой зарплаты на работе, куда мне совершенно не хочется выходить. Герр Ульман сказал, что директор «Радио „Свобода“», герр Велманн, будет ждать моего звонка на этой неделе. Но я решила, что «эта неделя» вполне может означать и пятницу. С момента переезда — когда
110
Сберкасса (нем.).
111
Вольф Бирман (род. 1936) — немецкий бард, один из самых известных диссидентов в ГДР.
Я купила и альбом «Сержант Пеппер», пискнув от восторга, когда увидела его в одной из корзинок. В ГДР его тоже было не сыскать. У Юдит была эта запись, и мы часто слушали ее вместе, пили водку, курили и пытались представить жизнь в Лондоне, задаваясь вопросом, доведется ли нам когда-нибудь увидеть мир за Стеной.
Теперь я без конца прокручивала записи Бирмана и битлов. И не раз ловила себя на том, что плачу. Саркастическая лирика Бирмана переносила меня в родной Пренцлауэр-Берг, к моим друзьям, которых набивалось в крохотной квартирке человек по двадцать. Мы зажигали свечи. Пили ужасное румынское вино и дешевую водку. Звучали песни Бирмана. И все говорили, говорили, говорили. Было настоящее ощущение веселья и родства душ. В окружении настоящих писателей и художников я и сама раскрепощалась. И каждые пятнадцать минут я выходила в детскую, проверяя, не проснулся ли Йоханнес от громкой музыки, смеха и разговоров. Однажды и Юдит вышла вместе со мной. Посмотрев на моего спящего сына, она всхлипнула и сказала, что ей уже поздно заводить детей и что я у нее единственная подруга, на которую она может положиться.
Юдит.
Когда фрау Йохум сообщила мне, что именно Юдит доносила на меня в Штази в течение многих месяцев, а то и лет… нет, я не почувствовала ненависти. Лишь шок и отчаяние, а потом закралась грусть. Кому можно было доверять в этой стране? Кто не былу них на крючке? Кто не предал бы своего близкого друга, лишь бы договориться с подонками?
Но Юдит всегда уверяла меня в том, что ценит нашу дружбу больше всего на свете. «Мы с тобой сестры, и мы всегда будем заботиться друг о друге». Я верила ей, потому и была с ней откровенна. И вот теперь выяснилось, что она встречалась со своим куратором из Штази и докладывала ему обо всем, что слышала от меня. И все это обернулось против меня, хотя я не помню, чтобы высказывала какие-то крамольные мысли в ее присутствии. Но Штенхаммер приводил якобы мои цитаты — сплошь саркастические замечания о жизни в нашей маленькой республике, вполне в духе берлинской богемы. Что-то подобное действительно звучало во время наших долгих и пьяных посиделок в чьей-нибудь квартире на Кольвицплац. Когда на допросе я услышала знакомые фразы, мне сразу стало понятно, что в нашей богемной коммуне всегда были глаза и уши Штази. Но Штенхаммер был умен. Он никогда не цитировал мои самые интимные и доверительные признания, чтобы я не догадалась, что в роли «крота» выступала Юдит. Вот почему, услышав эту новость от фрау Йохум, я не могла поверить. И до сих пор не верю. Даже сейчас, выложив эту правду на бумагу, мне не становится легче, и чувство одиночества не исчезает. Я действительно очень одинока в этом мире. Потому и не могу себя заставить выйти на улицу. Видеть людей — значит еще сильнее ощущать свою полную изоляцию. У меня нет семьи. У меня нет друзей. Я живу во лжи ради того, чтобы исправить самую чудовищную несправедливость. И эта комната… чистая, теплая и очень уютная, хотя и крохотная. В своих мечтах я часто вижу здесь детскую кроватку, в которой спит мой сын. Я очень боюсь, что люди, у которых он живет, не дадут ему любви, будут холодны и официальны с ним. А он так любит, чтобы его тискали. И я всегда брала его на руки, баюкала, прижимала
А сейчас…
Сейчас… Я все надеюсь, что, перенося действительность на бумагу, я смогу осмыслить ее. Принять. Но нет, кошмар все усиливается. Каждое утро я просыпаюсь после беспокойной ночи, и до меня не сразу доходит страшный смысл моего существования. Кажется, что мир не так уж и плох. Но потом наступает прозрение — у меня отобрали сына! — и я понимаю, что это горе не имеет границ. И его не вычеркнуть.
Я наконец собралась с духом и вышла на улицу позвонить. Был снегопад. Снег — он всегда делает мир чище. Все вокруг умолкает и становится девственно-белым. Даже Кройцберг — этот уродливый Кройцберг — приобретает налет загадочности. И грустные глаза турок, которых я вижу повсюду, с печатью ностальгии и никчемности на лицах, как будто светлеют под этим падающим Schnee [112] .
112
Снег (нем.).
Я зашла в телефонную будку на углу и набрала номер «Радио „Свобода“», который дал мне герр Ульман. Дозвонившись до коммутатора, попросила соединить меня с приемной герра Велманна. Ответила очень строгая женщина. Она представилась как фрау Орфф, секретарь герра Велманна. Когда я назвала свое имя, она сказала:
— Мы ожидали вашего звонка гораздо раньше.
— Мне сказали позвонить на этой неделе.
— И поэтому вы решили дотянуть до трех часов пятницы? Не слишком профессионально, скажу я вам.
— Я еще не освоилась в этом городе, — фальшиво соврала я.
— Понедельник, одиннадцать утра, — отчеканила она. — Если только в вашем плотном графике найдется время для встречи с потенциальным работодателем.
— Одиннадцать утра в понедельник, мне это подходит.
— Не опаздывайте, фрау Дуссманн. А еще лучше — поторопитесь.
После звонка я снова зашла за продуктами и вернулась домой. Я вдруг поймала себя на мысли: он до сих пор не дал о себе знать. Тот человек, о котором они говорили. Их агент. На мгновение промелькнула надежда. Он никогда не появится. Возможно, его уже арестовали или они решили «не использовать» меня… и я свободна.
Но если они решили не использовать меня, значит, я больше никогда не увижу сына.
Я такая трусиха. Еще два дня просидела взаперти. И в ночь на понедельник так и не уснула от страха перед собеседованием. Бессонница становилась угрожающей.
До рассвета я выкурила, должно быть, целую пачку сигарет. Почему я не могла заснуть? Волновалась, что не получу работу — и вызову неудовольствие своих хозяев, которые тогда…
Они просто скажут, что я не выполнила свою часть сделки. Поэтому теперь у них развязаны руки, и они могут отказаться от своих обещаний.
Но если я получу эту работу, тогда их человек обязательно объявится, в этом я не сомневалась. Причина и следствие. Они уж точно обрадуются, что я работаю в пропагандистском логове врага.
После душа я долго вглядывалась в свое отражение в зеркале, и мне совсем не понравилось то, что я увидела. Темные круги под глазами. Кожа землистого цвета. Тревожные бороздки морщин на лбу. За эти десять страшных месяцев я постарела на десять лет. Я выглядела измотанной и усталой. Ни один мужчина не посмотрел бы в мою сторону. Потому что от меня веяло глубокой тоской женщины, которая несет на себе огромный груз проблем.
Я нанесла тонны макияжа на лицо, пытаясь замаскировать следы бессонницы и хронической усталости. Выпила пять чашек кофе и выкурила бог знает сколько сигарет. Потом надела сапоги, новую кожаную куртку, приятную на ощупь, и поехала на метро в Веддинг.
Радиостанция «Свобода». Безликое промышленное здание с серьезной охраной. Я передала секьюрити на воротах свои свежеотпечатанные документы и дождалась окончания проверки. Когда меня впустили внутрь, фрау Орфф — строгая и надменная — встретила меня в приемной.
— Значит, вы все-таки снизошли до визита к нам, — сказала она.
— У меня были некоторые трудности.
— Как это всегда бывает у ваших людей.
Я промолчала, хотя во мне закипела ярость. У ваших людей. Да, я Осей. Да, у нас трудная судьба. Да, наша страна — репрессивная машина. Что ж, можете презирать нас, если вам от этого станет легче в вашем уютном, спокойном мирке. Но в масштабе Вселенной жизнь каждого из нас — мгновение. Кто будет знать о дне сегодняшнем лет через сто? Кто узнает, что у меня отобрали ребенка; что секретарша на радиостанции, вещающей на Восточную Европу, грубо вела себя с какой-то переводчицей; что я корчусь от боли, которая постоянно гложет меня? Наши личные драмы имеют значение только в этот момент, когда мы существуем и играем свои скромные роли, отведенные нам вечностью.