Монастырек и его окрестности. Пушкиногорский патерик
Шрифт:
– Померзнет старик-то, – сказал один чоновец, глядя как мутнеет постепенно удаляющаяся к воротам фигура Иллариона. – Палец кладу, что замерзнет.
– Так и черт с ним, – отозвался другой. – Он тебе что, кум?
2
Как удалось отцу Иллариону пройти пять километров до человеческого жилья – этого мы не знаем. Известно только, что, едва живого, его случайно нашли при въезде в уездный городок Р*, почти засыпанного снегом, с отмороженными ногами и бредящего про какое-то бессмертие, которого он не просил и от которого теперь решительно отказывался, требуя заверить свой отказ на гербовой бумаге подписью нотариуса.
Был,
Я имею в виду местную легенду, сохранившуюся благодаря спасшемуся послушнику Феодору, который до конца своих дней считал ее правдой. Эта легенда рассказывала о том, что стоило отцу Иллариону выйти в монастырский двор, как сразу стихла метель и солнце вдруг вышло из-за снежных туч, чтобы ненадолго залить монастырь бьющим отовсюду ослепительным светом.
И Голос, который раздался из этого ослепительного света, сказал:
– Зачем ты хочешь обмануть самого себя, Илларион? Зачем бежишь, как Иов, прячущийся среди скал? Разве этому учил Я тебя, повиснув на кресте? И разве нужны мне все эти оправдания, словно уже пришло твое время, и ты спешишь поскорее отчитаться передо мной?.. Или, может, ты забыл, что Я создал вас свободными, словно ветер, и дал способность отличать Божественное от человеческого, доброе от злого, истинное от ложного… Случись такое, и тебе было бы лучше не родиться на свет, а, родившись, поскорее укрыться в преисподней, где все валят друг на друга, позабыв, что такое ответственность…
И сказав так, Голос рассмеялся и умолк.
И было затем явление, от которого стыла спина и перехватывало дыхание.
Шевелились, стонали и поднимались, словно после долгого сна, убиенные монахи и, не успев понять, что происходит, на глазах обрастали перьями, били крыльями и с птичьим криком кружили над монастырем, словно прощались и с ним, и с Илларионом, и с прежней жизнью.
И Голос, который был совсем рядом, вновь сказал:
– Слушай, что я тебе скажу, Илларион… Доколе не спадет с тебя человеческая плоть, будешь ты жить вместе с людьми, невидимый, одинокий, занятый только тем, чтобы ответить на человеческие сомнения и донести до других голос Истины.
И с этими словами Говорящий исчез.
25. Под горячую руку
Характер Нектария был таков, что время от времени наместник чувствовал необходимость на кого-то наорать, кому-то нахамить, кого-то приструнить, оскорбить, оборвать, да так, что, выходя на прогулку в монастырский садик, он мог – не находя другого объекта – наорать на сидящих на стене галок и даже пробежать за ними метра два, размахивая своей палкой и изрыгая отнюдь не божественные слова. Однажды я видел такую картину. Нектарий кричал на кошку Мурзика, которая жила подаянием из монастырской столовой.
– Пошла вон, противная кошка, – орал он, махая рукой. – Чертова потаскуха! Противная, гадкая, чтобы я тебя здесь больше не видел!
Мальчик, сидящий с мамой на соседней скамейке, спросил:
– А батюшка не любит кошек?
На что его находчивая мама ответила:
– Только непослушных.
Иногда, не так чтобы часто, случалось с отцом Нектарием известного рода недомогание, и тогда характер его открывался вполне. Сваливалось это недомогание обычно как снег на голову, и монастырь при этом известии как-то сразу стихал, хоронился, расходился по келиям, хотя – положа руку на сердце – дело было совершенно житейское и, уж во всяком случае, не такое, чтобы бить в колокола и созывать народ на молебен. Тем не менее, видя приближение болезни, Маркелл закрывал дверь на ключ и говорил всем, кто спрашивал, что отец наместник подхватил простуду, но к завтрашнему дню обещал выздороветь. Обещание это чаще всего исполнялось, и отец наместник появлялся на людях утром следующего дня уже вполне здоровым и даже сильно помолодевшим. Но случалось, что болезнь затягивалась, и тогда монастырь начинал походить на собаку, которая, поджав уши и хвост, пыталась своим покорным видом разжалобить бессердечного хозяина, хоть и была ни в чем не виновата.
Попасть под руку болящего отца Нектария было несладко.
– Ты кто?
– Я? Сергей.
– И чего тебе?
– Вы меня звали?
– Кто? Я? Тебя?.. Кто тебе сказал?
– Алипий.
– Алипий. А ну давай его сюда.
Долго ищут Алипия, затем приводят его к наместнику, который уже и забыл, зачем посылал.
– Ты кто?
– Я Алипий.
– Зачем пришел?
– Так ведь вызывали.
– Кто? Я?.. Кто тебе сказал?
– Отец Фалафель.
– А ну-ка давайте его сюда.
Проходит еще полчаса в поисках Фалафеля. Наконец он появляется и, застенчиво улыбаясь, останавливается напротив наместника.
– Ты кто?
– Я?.. Фалафель.
– Чего приперся?
– Мне сказали, что вы меня зовете.
– Кто? Я? Ты сдурел, что ли? А ну-ка, садитесь все быстро!
Все садятся.
Оглядывая злобным взглядом присутствующих:
– Вы что думаете? Из монастыря захотели? Вы думаете, я не знаю, как вы к наместнику относитесь?.. Да еще у него за спиной?.. Да я только одно слово скажу, как вы все у меня полетите тут верх тормашками… Быстро полетите все вон… И ты тоже, – добавляет он, особо почему-то отличая отца Фалафеля и показывая на него пальцем.
Фалафель молчит.
– Ты оглох?
– Да, нет вроде. На слух не жалуюсь.
– Поговори у меня… Чтобы завтра твоего духа тут не было.
– Как скажете, – смиренно говорит отец Фалафель, не в первый раз изгоняемый из монастыря отцом наместником.
– И ты тоже, – говорит наместник, разочарованный реакцией Фалафеля. – И ты!.. И ты! И ты тоже… Вон все из монастыря!.. Чтобы я вас больше тут не видел… Ишь, наместник им не нравится. А кто вам нравится, интересно? Может, духовник ваш чертов? Так он первый вылетит отсюда прочь, так что даже его богатая мамочка не поможет!.. Где он?
– Кто, батюшка?
– Ты что, дурак?.. Где духовник ваш, Иов?
– Так ведь он в Столбушино.
– Так приведите его сюда, пока я вас всех…
На следующий день, с утра, происходят два события. Во-первых, отец наместник появляется на утренней трапезе, что случается с ним крайне редко, а во-вторых, утренняя трапеза проходит в совершенном молчании. Слышно только звяканье ложек и тихие просьбы передать хлеб или салат. Отец наместник тоже сидит молча, не пытаясь ни разговаривать, ни острить.
Потом он стучит несколько раз чайной ложкой по пустой чашке и говорит негромко, слегка смущаясь и ни к кому в особенности не обращаясь:
– Благодарю за понимание.
Пауза. Всеобщая неловкость. Спектакль заканчивается. Занавес.
26. Краткое замечание о природе терроризма
Это было давно.
Но с тех пор ничего не изменилось.
Что-то подсказывает мне, что не изменится и впредь.
Возвращаюсь домой из поселка. Иду по турбазе, а затем по туристской тропе. Навстречу – Петя и Тамара. На Пете – его вечная кожаная, неопределенного цвета, шинель, в которой он родился и в которой, по всей видимости, и умрет. Когда-то белый картуз чудом держится на затылке. Сразу видно, что Петя очень расстроен. Размахивает руками, заикается, матерится. На лице Тамары – тоже неподдельные печаль и грусть.