Монастырские утехи
Шрифт:
интересуют его связи со зверьём, в особенности с волками. Из-за того я сюда и пришел. Человек
посмотрел на меня не мигая и промолчал. Я сказал ему, что пришёл с дружескими чувствами и
не собираюсь шпионить за ним или его допрашивать. Что я сам занимаюсь чем-то вроде
заклятий, с помощью которых вызываю духов — я и на самом деле занимался спиритизмом,—
и прошу его открыть мне свои знания и умение. Он отнекивался, мол, на него возводят
напраслину, он
понимает их язык.
— Ты знаешь язык волков? — переспросил я.
— Да, сударь. Я выучил его ещё малым ребёнком.
— Как и от кого?
— Сперва от деда и от отца, они тоже его знали.
— Они тоже знали?
— Да... Мой дед и отец были лесниками. Они жили в лесах, и рядом с ними росли волки — они
забирали их ещё детенышами. Я родился и вырос среди волчат, с ними ел, играл, а то и дрался,
пока поздно ночью не возвращались из чащи мои домашние. Вот посмотрите: и сейчас ещё видны
шрамы от волчьих когтей.
И он открыл волосатые руки, все изъеденные шрамами,— сплошное сплетение вен, бугров и
узлов.
— А твоя мать? — спросил я.
— У меня не было матери,— ответил он коротко.
— А жена?
— Жена моя — дуплистая липа в лесу.
Я видел, что коснулся больного места, и переменил разговор.
— А зачем твои держали волков?
— Так, со скуки,— ответил он, горько усмехаясь.
— И только?
— И ещё они защищали свою берлогу от людей и зверей.
Я продолжал смотреть на него вопросительно.
— И иногда помогали на охоте,— добавил он.— Но как только они вырастали и им приходила пора
любить, они рвали цели и убегали назад в лес, отказавшись и от дружбы, и от хорошей жизни.
— Ты хочешь сказать, что они были чем-то вроде собак?
— Хищники, сударь, они и есть хищники. Нет возможности их как следует приручить. У отца одни
шрамы были на руках и на ногах от их укусов. Надо прежде накормить их до отвала, а потом уж
подойти погладить и вынуть у них из пасти добычу.
Так, от признания к признанию, и Волкарь пообещал взять меня с собой в какую-нибудь
подходящую ночь и показать, как он управляется с волками.
Он выбрал ночь святого Андрея, когда волки берут свою годовую порцию добычи. Каждому
определена своя жертва — мужчина, женщина или ребёнок,— которую волку разрешается
съесть. И только. На домашних животных и на другую добычу счёт не ведётся. С ними всё
делать позволено, а вот что до людей — тут уж довольствуйся своим пайком. Это был, отметил
я для своего исследования, своего рода закон, обломок древнего установления
доисторической охоте. Я выведал у него и про другие суеверия и ереси, он отвечал мне
откровенно и умно.
Этот человек, освистанный и оклеветанный, внушал мне не столько жалость из-за своего
одиночества и заброшенности, на которые его обрекло изгнавшее его общество, сколько
напряжённый интерес: своей дерзостью в борьбе за жизнь, силой, принесшей ему победу над
враждебным миром людей, оборачивавшихся для него настоящими зверями.
Когда я уходил, он хотел дать мне шапку свежих яиц. Я отказался. Он быстро вытащил из
сундука роскошную шкурку куницы. Её я тоже не принял. Он понял, что я пришёл не за
дарами, и не настаивал.
Договорились, что в канун дня святого Андрея я зайду за ним. Мне не хотелось, чтобы село
знало о моих делах и вмешивалось в мою жизнь. До того времени оставалось недели три. Не
могу сказать, что я забыл о встрече. Но интерес мой упал настолько, что я не рвался, плюнув на
мороз, выходить из дому.
Меня одолевали другие заботы. Главным образом я ожидал срочного ответа из Бухареста, от
которого зависел мой перевод в трибунал. Следовало бы поехать туда, чтобы поторопить
перевод, но было некого за себя оставить. Так что об обещании Волкарю думать мне было
недосуг.
Но однажды ночью я проснулся от воплей и криков; всё село было на ногах. Два волка с
удивительной наглостью пробрались к зданию суда, где я жил, и пытались выкрасть поросёнка
у судебного пристава. Тут я решил сдержать слово и на следующий вечер с ружьём за спиной
явился в логово Волкаря.
— Ну, получил твое уведомление! — шутливо крикнул я.—Хорошо, что ты послал его, а то я уж
намеревался тебя не беспокоить.
— Да что вы, сударь,— улыбнулся он, и глаза его засверкали.— Какое ж тут беспокойство.
Пожалуйте в дом, скоро станет светлее. Вот покажется луна...
Вошли. При свете коптилки я увидел то, что не заметил давеча. На беленых стенах — большие
и маленькие медведи, олени, лисы, кабаны, одни нарисованы углем, другие — красной глиной
и в разных позах: какие бегут, какие упали, многие в неестественном виде, например на двух
лапах или на ветках деревьев. И среди всего этого — изображение гигантского человека с
огромной дубиной, которой он будто кого-то погонял. Его очертания заходили на низкий
потолок, словно то было охраняющее дом божество.
Рисунок был уверенный, сделанный на удивление искусно, рисунок талантливого человека.