Mond
Шрифт:
– Эс-сэ-эс марширт ин фа-айндеслянд ун-нд зингт айн тойфельслид..
Закономерно, что истинную суть этого послания, а именно конкретную вариацию "чертовой песни" из всех присутствующих опознает только матушка, ибо в конце концов только к матушке это послание и обращено, да к тому же, только у нее на это хватает эрудиции, матушка умолкает на полуслове, бледнеет от гнева и оборачивается, Иден же упорно глядит сквозь промежуток
– А-айн шю-ютце штет ам Во-ольгаштранд ун-нд ляйзе зуммт эр мит...
– Немедленно прекрати, - не выдерживает мать, стараясь заглянуть ему в глаза, и вид от этого приобретает почти заговорщицкий, вроде как - не позорь меня перед ними, давай отложим это дело на потом, опозоримся лучше вместе, с глазу на глаз и без всяких ненужных свидетелей. Неизвестно еще, что больнее - замечать это поползновение к повседневному сообщничеству, на котором у них когда-то строилась целая дружба, или осознавать, что корни оного кроются ее в неспособности реально оценить происходящее. Не ведают, что творят. Особенно сильно она ненавидит, конечно же, строчку про то, что der Teufel, der lacht noch dazu, в которой экстремистские настроения сочетаются с дьяволом особенно нескрываемо, но добраться до нее Иден не успевает, отвлекаемый своим назойливым соседом справа, сосед устал, по всей видимости, пытаться привлечь его внимание молодцеватыми движениями локтя и рискует раскрыть рот, полагаясь на прикрытие в виде шума от двигателя и снега под колесами:
– Эй, слышь, графёнок?
– Слышу, - отвечает Иден вполголоса.
– Слышу медоточивый глас гей-дивизии в непосредственной близости, разумеется, куда ж я денусь.
– Ты ведь щас себе смертный приговор подписываешь, ты хоть сам это понимаешь, интересно?
– фыркнув, так же тихо спрашивает ассистент.
– Смертный приговор я тут только одному жирному членососу по соседству могу подписать, если уж очень приспичит. Сам выбирай - тебе или бабе твоей, которая слева сидит, - миролюбиво отзывается Иден; сам по себе процесс ему прекрасно известен - быть может, с той разницей, что обычно он находится по другую его сторону, но это уже не суть важно, так как опыт в подобном обмене любезностями наделяет его возможностью предсказывать дальнейшие ходы противника, и участие в таком обмене совершенно не страшит в отличие от неизвестности, которая маячит за словом "заведение", в какой-то степени он это участие даже приветствует, так как оно отвлекает от мрачных раздумий и придает процессу налет повседневности, только вот ассистент неприятно хихикает, многозначительно глядит мимо Идена на своего сотрудника и говорит лишь едва слышно:
– Угу. Ты знай пой себе, маленький фриц, пой побольше. Пока еще можешь.
Матушка, удивленная внезапно воцарившимся молчанием, под которое маскирует это духовное сближение гул двигателя и шум в ее собственной башке, снова оборачивается. Нечаянно встретившись с ней взглядом, Иден теряет всякое желание петь, единственное, что он теперь может спеть - это что стал наш бесстрашный, наш верный "Варяг" подобьем кромешного ада, но подобное себе позволить после столь мирных переговоров с ассистентами тоже не может. В конце концов умолкает, стиснув челюсти, возвращает взгляд в стекло, за которым расступается по мере движения транспортного средства знакомая улица в центре города, убеленная свежим сугробом, поземка завивается по поверхности трассы зыбкими ураганчиками, дама за рулем поправляет салонное зеркало так, чтобы поймать его в отражение, и бросает туда пытливый взор, который он чувствует, но не реагирует, лишь отчаянно силясь избежать мыслей о том, что в кои-то веки был бы, пожалуй, очень даже рад, завези его сейчас эти ребята куда-нибудь за город и навешай основательную порцию тяжких телесных, только на это надеяться не приходится, а уж на романтическую развязку в виде расстрела и подавно - мама же не позволит, ангел не пустит, еще большую осторожность приходится проявлять при мысли о том, как досадно, что он больше не бредит, это слишком абсурдно, но сейчас Иден все бы отдал за возможность ощутить себя тем самым зомби из вуду, который еще так недавно под неусыпным наблюдением своей безраздельной владелицы повсюду разгуливал, город медленно плывет мимо, оставаясь позади, уносит прочь всех животных, воющих на луну, все пляшущие по потолку чудеса, в происходящем скрыто слишком много иронии, чтобы можно было скорбеть, но к тому моменту, как они наконец выбираются из обледенелого лабиринта узких улочек на окраину, он уже ничего, кроме гадостной липкой досады, не испытывает вовсе.