Шрифт:
Все тонометры плещут стеклами, показатели рвутся прочь с измерительных шкал, приборы коротят с оглушительным воем, диоды мерцают, сплетаясь в головокружительное кружево, поверх которого неоново-алым мельтешит критическая нужда в бездействии - хоть на секунду остановиться и перевести дух, обернуться и оценить потери. Только вот не до того ему под высоковольтным небом, от напряжения воздух звенит как струна, словно под стаей бомбардировщиков, словно под рев сирен, остановиться он не находит сил, обернуться и встретиться взглядом с бесконечным полчищем незримых глаз, под неусыпным присмотром которых находится круглыми сутками, безграничное око следит отовсюду, укрывшись за стальными зимними тучами, куда ни сунься - повсюду перекрестный огонь точек зрения, восходящих к единственной владелице. Все предметы вокруг постоянно глядят, то с укором, то издевательски, хладнокровно свидетельствуют, как он проседает под натиском, медленно, но верно, неотвратимо и безостановочно. Хрустит корка наста, проседая, когда он врезается в нее носом, отправленный в грязный сугроб надежным кулаком случайного оппонента, и статика в воздухе удачно оттеняется кровавым привкусом во рту, рельефными пятнами крови на снегу, но сколько тут ни дерись - не собьешь это ведьмовское проклятие, пеленающее в кокон, сколько ни бейся - оно только туже затягивает узлы, стискивает кольца, пакует в целлофан, Иден все силы тратит на то, чтобы не подавать виду, круглыми сутками носится по городу без разбору в попытках от него убежать, но противник постоянно оказывается на шаг впереди, что немудрено, ведь он повсюду и отовсюду, пялится изо всех глаз и вещает изо всех ртов, начисто искажая всякую речь, отчего он почти насовсем лишается способности поддерживать какой бы то ни было разговор и самые невинные фразы понимает превратно, оценка обстановки никакой ясности не вносит: вокруг родной старый город, столица, обледеневшая в глянец брусчатка, предпраздничная суматоха, хвойный запах мороза, скованная льдом река, платаны большие и голые, мертвые и сирые, что с них толку, когда сам сквозь себя глядишь, будто в маленький дверной глазок, в межзвездном отдалении размышляя о порабощенных грибами муравьях и управляемых зомби из вуду. Спасения нет ни в дворовых драках, ни в праздных шатаниях, в уличных гонках по расчищенной трассе - разве что легкая суицидальная патина с привкусом тошноты от превышенной скорости, в друзьях нет спасения, потому что большинство из них не друзья вовсе, а так, приспешники, которым важней всего вовремя оценить масштабы трагедии, чтобы успеть съебаться с тонущего корабля. Орел не из их числа, впрочем, пусть и не двухголовый и не республиканский, он смиренно следует по пятам, словно верный оруженосец, и ценой невероятных усилий умудряется каждый раз предотвращать скандалы, розыски и прочие козни, обусловленные благородным происхождением Идена, изредка вкладывая его в родные двери для успокоения материнского сердца, чтобы Иден "показывался дома" хоть время от времени, причем обладательница этого сердца во всех новоявленных странностях своего чада винит никого иного, как Орла, и верит в это так же свято, как в Спасителя, сама с каждым днем все более отдаляясь от реальности общепринятой в карманную реальность своей личной версии христианства, так что напускается на Орла при всякой встрече с торжествующим негодованием, сыплет угрозами и потрясает кулаком, хорошо хоть, не распятием. Невзирая на это, Иден не испытывает никаких проблем с тем, чтобы уже на следующее утро вновь оказаться на улице - все потому, что ведет партизанскую
С момента возвращения Тамары в комнату, слабо освещенную, удушливо протопленную, до стука в дверь проходит, по ее подсчетам, не более двух минут. За это время она успевает разве что рассмотреть и отмести мимолетную вероятность приезда полиции - которую могут вызвать соседи, конечно же, а не она сама, ведь рассудок Тамары, подобный какому-то постороннему вычислителю, случайно угодившему к ней в голову, позволяет ей на диво трезво оценивать обстоятельства и делать выводы, в частности о том, что на вызов полиции и прочие защитные меры она на данном этапе попросту не имеет права. Ведь Тамара может сколько угодно отворачиваться, избегать зрительных контактов, все вопросы отрезать суровым и однозначным "нет", но до сих пор не сумела скопить достаточно трусости, чтобы даже в собственных глазах отрицать очевидное. С такой же болезненной ясностью осознает она весь расклад и его возможные исходы, лишая себя всякой надежды на волнение, так что остается только холодное любопытство, с которым она гадает, убьет он ее-таки нынче ночью или нет, и недоумевает, как это ударной волной от одного его присутствия до сих пор не снесло дверь. Иден стучит для блезиру всего один раз, громко, но коротко - печальный опыт общения с этой дверью он помнит еще по предыдущим встречам и повторять ошибок прошлого не намерен, так что только дергает напоследок за ручку в желании как-нибудь намекнуть притаившимся по ту сторону силам зла, что это штурм, а не осада, и поспешно, не разбирая ступеней, устремляется на крышу. Перспектива собственной смерти пугает Тамару куда меньше, чем отчетливый скрип двери на чердак, вскоре сменяющийся отзвуком шагов у нее над головой, гулко разносимых по комнате сквозь потолок в направлении ее окон, а затем она и вовсе забывает ненадолго от ужаса, как дышать, не преминув это заметить и самой себе удивиться, в ту секунду, когда он прыгает с края крыши на ветхий шифер козырька над ее балконом. По счастью для Идена, старый рифленый лист, покрытый безупречно гладким слоем льда, не выдерживает под его весом и проваливается внутрь, прямо на сушилку для одежды, старый садовый стул, вазон с землей, в котором успешно зачах давным-давно старый тетушкин фикус - с громким треском и запоздалым грохотом тех обломков, которые достигают земли. Какое-то время Иден сражается там с остатками хлама, о который известным чудом не переломал себе все конечности, но в конце концов, встает на ноги, воздвигаясь в поле зрения Тамары зловещим силуэтом на фоне луны, наконец, дорвавшейся до ее комнаты сквозь новоявленную дыру в козырьке. Мелодичный свет ее, вневременный и ледяной, омывает Тамару призрачным цунами, моментально ввергая в привычный потусторонний транс, к тому же он отблескивает от стекла в балконной двери, лишая Идена возможности увидеть там что-либо, кроме собственного темного отражения, и для возвращения ее к реальности ему приходится в это стекло постучать - костяшкой, а не кулаком. Сей многозначительный жест призван сообщить, что после подобного вторжения на балкон какое-то паршивое двойное стекло препятствием не назовешь, и своей красноречивой цели достигает, так что она все-таки выходит из ступора и поворачивает шпингалет.
Самостоятельно распахнув дверь и наконец-то увидев Тамару, Иден на секунду теряется совершенно, сраженный парадоксальным ощущением бесконечного от нее удаления, которое прорезается сквозь блаженную ясность и лишь нарастает, когда он ступает в комнату, душную и мрачную, как и все прочие ее логова. От внезапного попадания в тепло ломит голову, но он едва это замечает, равно как и настойчивую боль в локте и многочисленные царапины - последствия предпринятого суицидального штурма, - тошноту от водки, голода, усталости и волнения, весь мир сокращается, вытягиваясь по сторонам, будто на огромной скорости, устремляется к ней и там схлопывается окончательно, в безмерном удивлении он шагает по направлению к ней, отчего Тамара как бы автоматически оттесняется к противоположной стене, словно воздух между ними стиснут до чрезвычайной плотности и способен двигать ее помимо воли, в смешанном свете йодистой настольной лампы и отраженных от луны солнечных лучей она кажется легкой и маленькой, совсем эфемерной, едва узнаваемой в рабочей обстановке - мешковатые джинсы и большой не по размеру черный свитер, волосы собраны в хвост, никакого макияжа, никаких цацек, царящая на ее лице пристальная безмятежность ничем не скрыта и оттого еще сильнее подчеркивает красоту, беспредельную и контрастную, ось вращения всех его мыслей на протяжении последних трех лет, центрабежной силой от этого вращения уже столько основ, законов, идей и воспоминаний смято в нелепые комья и размазано по изнанке черепа, что ориентироваться совсем не на что, кроме как на линейную последовательность озарений, вроде того, что значит эта непреодолимая пропасть между ними - пропасть отчуждения, отдельности, непонимания, невозможности как-нибудь ей растолковать наконец, чтоб она поняла; это ключевое непонимание, за пределы коего Иден заглянуть не способен, постоянно служит отправной точкой к мучительным циклическим размышлениям, в дебрях которых разверзается капкан внутреннего конфликта, из раза в раз повергающий его в гадостный бредовый сумрак, постоянно, но не сейчас, когда их разделяют всего несколько шагов, когда ничто не скрывает обзор. Иден ни в какой момент не представлял себе, что будет делать, ворвавшись нынче ночью к ней домой, и вообще ничего не решал сознательно, целиком положившись на инстинкты, а теперь оказывается, что он сюда влез, чтобы преодолеть отчуждение, средств для решения этой задачи у него не то, чтобы много, и в их список, увы, вовсе не входит никакое убийство. В глазах Тамары убийство было бы предпочтительным, что она осознает очень ясно, безучастно созерцая его посреди своей комнаты и испытывая от этого привычную боль в костях, одно созерцание Идена и его присутствие поблизости подобно созерцанию Солнца в телескоп, присутствию исторгнутой небесами ядерной боеголовки за секунду до взрыва, созерцанию жерла вулкана, куда спрыгнул без парашюта, его присутствие - как радиация, оно проникает повсюду и все поглощает, преображает, испаряет, сметает, выжигает без остатка, эта угроза полной дезинтеграции пугает Тамару, как ничто и никогда ранее, она начисто лишается возможности соображать, просто оказываясь с ним рядом, и едва помнит потом, что при нем происходило, потому что запоминать было нечем, разве что угадывать по пепельным теням на окраинах памяти, вроде человеческих отпечатков от атомных взрывов, атомная перспектива слияния и поглощения никогда не казалась ей соблазнительной, свою свободу Тамара привыкла оборонять ценой всех прочих ценностей, привыкла вести диалог с высшими силами с глазу на глаз, одалживать у них власть и выплачивать долги художествами, счастливо витать в уединении своего личного небытия, какое тут может быть слияние, какое поглощение, если в результате не останется никакой Тамары и никаких средств для диалога, настанет смерть куда страшнее, чем уже известная, растворение и исчезновение совсем другого рода, сквозь уютное ясновидение своего небытия Тамара отчетливо видит неизбежный исход конкретного сочетания обстоятельств, исход ритуальный и неотвратимый, всемогущая власть первородного ужаса незаметно теснит ее в сторону двери,
– Я очень плохо пою, - хрипло возвещает Иден в качестве приветствия, не сводя с нее глаз, и расстегивает змейку на куртке.
– Поэтому я обычно этого не делаю.
– Стой где стоишь, - без всякой надежды отвечает Тамара, перебиваемая хлопком закрывшейся от сквозняка балконной двери, заведомо зная, что Иден ничто не переносит хуже, чем запреты, так что истолкует это исключительно как приглашение к действию, но какая, в конце концов, разница, если действие началось еще давным-давно, может быть, в момент их злополучного знакомства, а может, и гораздо раньше, и с тех пор столько раз откладывалось, извращалось, высмеивалось, порицалось, вытеснялось, подавлялось и увечилось, что само по себе выродилось в фетиш и приобрело от этого характер совершенно символический. Иден смахивает с лица волосы, отчасти мокрые, которые за последние полгода отросли уже до подбородка и отсвечивают в лунном свете платиной льда на реке, и стаскивает куртку, частично избавившись при этом от последствий падения в виде снежной крошки, щедрого слоя пыли и скопившегося на шифере сора, - он это делает единственно потому, что жарко, но не может не заметить ее реакцию, хоть и замечать как будто нечего, он просто чувствует ее инстинктивно и повинуется, ведь только на инстинкты в этом лунном царстве вся надежда, инстинкты огромной лапищей грабастают его с пола и одним махом переставляют к ней вплотную, так что близко он оказывается очень внезапно. Она поспешно опускает взгляд, не в силах справиться с болью, которой все рецепторы в ней отзываются при виде его лица, совершенно ослепительного в своей северной звериной простоте, - сколько бы Тамара ни дразнилась его сходством с девочкой, но на самом деле отлично знает, что на девочку он похож не более, чем на мальчика или других хищных млекопитающих, и не менее, чем на собственный череп, над такими лицами не властны ужимки времени, на них не отражается ни возраст, ни пол, ни образ жизни, ни прочие аспекты бытия. По этому самому лицу она и бьет его кулаком с правой, вложив в удар всю свою страсть, по инерции еще додумывая глупую мысль о том, как вышло, что свитер на нем такой тонкий, насмешка, а не свитер, как можно в таком свитере безнаказанно гулять по столь трескучему декабрьскому морозу, - прямо в челюсть, мощную, как у питбуля, отчего у него отчетливо клацают зубы, крепкие, как у гиены; подчиняясь инстинктам, Иден ловит ее рукой за нежную шею и целует в безответный алый рот, rosenrot, ее близость отшибает остатки рассудка, так она пахнет и звенит в унисон с луной, запредельная, словно языческая богиня, сказочная принцесса, воплощение вечности, предмет вожделения, все, чего он с самого начала так жаждет - овладеть, присвоить, подчинить, сожрать, наконец - вмешать в себя и тем самым перестать быть отдельно, каждую секунду ощущая лишь бездонную космическую пропасть, их разделяющую, это желание заполняет его череп целиком, сужая всю вселенную до единственной точки в пространстве, будто ракету с самонаведением, и точка эта кроется глубоко внутри Тамары, ее безупречного тела, отлитого из фарфора по хрустальному каркасу, путь до этой точки линеен и прост, к нему сводятся все обрывки его мыслей, пока их еще можно назвать таковыми, хотя и они вскоре рассеиваются по мере того, как он сатанеет, потому что брыкается она в своем священном ужасе не на жизнь, а на смерть. Так уж повелось, что укрепления из никчемного хлама, которые волшебным образом образуются везде, где окапывается Тамара, превращаются при появлении Идена в кучи обломков, осколков и ошметков, та же судьба вскоре постигает все башни из книг, возведенные на полу и на столе, сам стол с его канцелярскими деталями, оба стула, хрустит, проламываясь под натиском сражения, дверца платяного шкафа, Тамара пинается, кусается, царапается и ругается поистине ядовито, совершенно его не щадит, только больше злится, замечая, что он дерется с ней очень бережно, даже вовсе не дерется, а просто стоически преодолевает сопротивление. Борьба эта оказывается чертовски изнурительной, словно силы Тамаре поставляет сам дьявол, Иден понятия не имеет, насколько это нормально, так как никогда прежде еще на своем коротком веку никого не насиловал, не потому, что это противоречило каким-то его убеждениям, а просто потому, что не возникало нужды, мысль о том, что этот процесс может обладать какими-то критериями нормальности, насмешила бы его в другое время, будь он еще способен думать после тех неимоверных трудов, которых стоит избавить ее от джинсов, щедро вознаграждаемых, впрочем, созерцанием ее точеных ног. Ее белоснежное бедро горячее на ощупь и гладкое, как шелк, Иден уже не смог бы снять с него руку никаким вообразимым усилием воли, так что один рукав его тонкого свитера так и остается на эту руку надет после того, как он из него выпутывается, равно как и трусы ее, строгие серые плавки, остаются на этом бедре после того, как ему удается стащить их с другой стороны. Он чуть-чуть медлит, чтобы отдышаться и насладиться зрелищем желанной точки доступа на пути к воссоединению, покорение которого длится вот уже три года из его недолгих шестнадцати и по масштабам затрат походит на какую-то личную сталинградскую битву, и лишь тогда замечает, что Тамара больше не сражается, а просто лежит на полу, спрятав лицо под обеими ладонями, как дети за игрой в прятки, совсем скрывшаяся под волосами, которые распустились и растрепались в ходе борьбы совершенно, и свитером, который он в отличие от джинс толком победить не сумел, встретив по дороге непреодолимое препятствие в виде локтей, да так где-то у нее под мышками и позабыл, когда обнаружил под ним отсутствие лифчика, открывающее восхитительную, непревзойденно сладостную наготу. То, что она плачет, он понимает лишь по судорожным сокращениям ее плоского лунно-бархатного живота, - он впервые видит, как она плачет, и это немного шокирует, тем более что плачет Тамара не для того, чтобы его разжалобить, а от бессильной ярости и унижения, оплакивает свое поражение, разнять ее руки, ничего при этом не поломав, оказывается задачей не проще, чем раздвинуть ее ноги, но рано или поздно она сдается и здесь, в конце концов бросает захваченные позиции на произвол судьбы, лишь горше заливаясь слезами оттого, что он эти слезы слизывает, и отступает вовне, обращая в предмет, прибор, секс-куклу собственное тело, куда он врывается наконец с безудержным торжеством; боль от этого следует куда более резкая, чем можно было предположить, она забирается в нее все глубже с каждым толчком, смешиваясь рано или поздно с саднящей болью от царапин, которыми в ходе трения по паркету покрывается спина, эхом отзывается острая боль в плече, когда Иден смыкает на нем зубы в тщетных попытках себя заглушить, рычит, стонет на вдохах и выдохах, все тише, чаще и отрывистей по мере приближения к развязке, все крепче жмет ее к себе, вытесняя из легких весь воздух, отчего она поневоле задыхается в такт, не испытывая при этом никаких особенных ощущений, кроме разве что болевых. Боль раздражает ее тем, что гасит под собой едва уловимое чувство, создаваемое даже не столько его физической близостью в целом, сколько попаданием к ней в тело того снаряда, который он так отчаянно жаждал с самого начала туда зарядить, прежде этот снаряд неоднократно оказывался у нее во рту, но такой странный комфорт она испытывает впервые, он не имеет ничего общего с тем неистовым, мучительным, жутким удовольствием, накрывающим от этого Идена, он дрожит и захлебывается в болезненном экстазе, который расплавленным свинцом заливается в хребет до тех пор, пока не переполняет весь череп, выстреливая его из существования на жалкую долю секунды, за которую он кончает, и возвращаться после этого в тело неприятно и непривычно, словно заново родиться. Тамара с удивлением выпутывает свои пальцы из его волос, недоумевая, когда успела положить руку ему на голову, чтобы скрасить то абсолютное одиночество, в котором он только что побывал, она испытывает лишь усталость и отчаянное желание сходить в душ, но сперва приходится в режиме предмета дождаться, пока ему надоест ее целовать, и вскоре на ее лице, груди, плечах, руках не остается ни одного обделенного вниманием места, он только сильнее усердствует, впадая в отчаяние от ее податливой безответности живого трупа, так что в конце концов у Тамары не остается выбора, кроме как в очередной раз капитулировать и отстранить его равнодушным движением локтя.
Осязание Идена барахлит так сильно, словно находится вне пределов досягаемости, словно полигон для боевых учений, расположенный за многие километры от командования в его лице - решительное наступление стоило стольких сил, что он едва замечает, когда Тамара, получив наконец долгожданную свободу, медленно поднимается на ноги, одергивает свитер, не утруждаясь возвращением на исходную позицию прочих предметов одежды, и покидает комнату. Поначалу кажется странной даже сама идея собой владеть, так что приводить себя в порядок он начинает не сразу, и лишь тогда замечает кровь, оставшуюся на ладони, едва различимые кровавые разводы на паркете неподалеку, почти черные в лучах луны, которая все глядит в окно издевательски и звенит, жужжит, гудит, словно пишет показания для какого-нибудь очень страшного суда. Ее довольно много, крови, как для подобных случаев, Иден в силу своего опыта уже недостаточно наивен, чтобы пытаться объяснить ее наличие на себе и на полу естественными процессами, тем более что под рукой есть девичье белье, на котором никаких оправдательных улик не находится. По некой символической причине, ему самому доступной лишь очень смутно, этот вскрывшийся факт предстает столь же критически важным, сколь и неожиданным, - уж за кем, а за Тамарой, которой без малого двадцать, со всеми ее замашками, авансами, прямолинейной, если не грубой манерой демонстрировать расположение, невинность заподозрить было бы абсурдно, и сверхценность этого факта удесятеряет свежеподанную на стол вину, возводя ее масштабы до грандиозных величин, отчего меркнет всякий шанс решить, избавился ли он после всего содеянного от зомби из вуду, или же наоборот, окончательно с ним отождествился. Впервые в жизни впадая в панику от собственного кощунства, он вскакивает и спешит за ней следом, не сразу догадавшись застегнуть джинсы, которые без этого путаются в ногах и стесняют движение. За дверью в комнату обнаруживается коридор, там темно, хоть глаз выколи, второпях Иден даже не вспоминает, какую неприязнь в последнее время стал питать к темноте, оттого что в ней не отличить себя от прочих предметов с их назойливым наблюдением, и от этого очень просто оказаться в парадоксальном положении всех этих предметов одновременно, теперь он просто ныряет в темноту, незамедлительно натыкаясь там на какой-то предмет мебели и с грохотом сбивая с него другой предмет, в полной предметов квартире царит мертвая тишина, так что закрытую дверь в ванную он находит исключительно интуитивно, ориентируясь лишь на связь с Тамарой, едва ли не осязаемую. Вот и она, застряла напротив своего отражения в зеркальной дверце настенного шкафчика посреди смехотворно тесного помещения, тусклый, как и во всем прочем доме, свет усиливается кафельными стенами и обеспечивает видимость неожиданно ярко. Иден с трудом втискивается между раковиной, стиральной машиной, ванной и корзиной для белья, глядит из-за ее плеча в отражение и находит там Тамару бледной и печальной, тени под глазами уже не списать на макияж, свитер не по размеру скрывает обнаженные бедра, босиком на кафельном полу стоять, должно быть, холодно, она больше не плачет, но теперь не понять даже, хорошо это или плохо.
– Я..
– начинает он, вынуждая ее обернуться с усталым раздражением, такое можно найти на начальнике какого-нибудь цеха под конец оживленной смены, и это обстоятельство лишает его присутствия последнего духа, так что он просто стоит, вытянув руку с уликами в виде кровавых следов, теперь уже заметных только ему одному, и недоумевает, что делать дальше. Тамара ищет в себе злорадство от масштабов того капкана, в который он сам себя загнал признанием этой вины, но никак не находит, отчего лишь сильнее раздражается, и в конце концов хватает его за запястье, дергает ближе к раковине и открывает кран. Руку она ему моет самостоятельно, причем с мылом, как делают с перемазавшимися в грязи детьми, но Иден подчиняется беспрекословно, силясь углядеть в этом какое-то ритуальное значение. Закрыв воду, она не разжимает пальцев и глядит теперь очень пристально - на самом деле потому, что впервые за сегодняшний вечер, а заодно за последние пару месяцев, имеет возможность как следует рассмотреть его при надлежащем свете, с легким удивлением обнаруживая, что этот белоснежный гитлерюгенд, чьи варварские лохмы скрывают поллица, за прошедшее время здорово осунулся, немного повзрослел и теперь лишь отдаленно напоминает то ангельское создание, которое она, сидя в неприметном уголку на краю школьного стадиона, созерцала некогда из-за укрытия в виде этюдника с таким же безучастным удовольствием, с каким любуется закатами или полотнами признанных мастеров, и помыслить не могла о том, что когда-либо будет к этому явлению природы относиться непосредственно, а уж тем более вообразить его в привычном глазу интерьере, родном и омерзительном, и разве можно было предугадать, что погоня за простым эстетическим наслаждением сумеет это ангельское создание так преобразить, переклепать в боевую модель, и разве существовали при этом какие-то другие варианты исхода.
– Есть поверье, - со вздохом говорит Тамара, исполняясь ненависти к речи как таковой от самой необходимости что-либо объяснять, но промолчать мешает этот лихорадочный блеск в его прозрачно-зеленых глазах, ведь сколь бы соблазнительной ни представлялась идея наследственного сумасшествия, это не мешает ей, к сожалению, прекрасно осознавать собственную причастность к его бредовой картине. Не то, чтобы речь когда-либо заходила о сознательном проклятии, однако Тамара как никто другой знает, что порой для искажения какого-нибудь явления достаточно неудачного взгляда, неправильной мысли, неподходящего момента.
– Согласно которому открываешь ряд возможностей, в обмен отказавшись от некоторых функций, понимаешь? Это не решение, которое принимаешь осознанно, но тем не менее.
Иден в ответ открывает рот, потом молча его закрывает и глядит так, словно она обратилась к нему по меньшей мере на китайском. Понимание речи в последнее время вообще дается ему непросто по причине бесконечных поисков некоего особого смысла, скрытого между строк, - откуда ему там браться, Иден не знает, но вероятность того, что Тамара станет после всего вот так запросто к нему обращаться, даже не приходит в голову, начисто вытесняемая паникой и ужасом от перспективы лишиться ее в результате содеянного навсегда, замешательство его лишь усиливается от нескрываемого сожаления на ее лице, тем более, когда она, не дождавшись ответа, опускается зачем-то на корточки и развязывает шнурки на ботинках, которые он до сих пор не снял, потом снова выпрямляется и осторожно, почти что нежно, расстегивает пуговицу на его джинсах. Далее Иден раздевается самостоятельно, под ее неотступным надзором испытывая жгучий стыд оттого, что замешательство и полученная нагота делают его до определенной степени беззащитным, но протестовать больше не смеет и только уверяется в результате, что все это - подготовительные меры к какому-нибудь невероятно отвратительному ритуалу, объяснение которого он только что услыхал и не смог разобрать, - в ванну лезет беспрекословно, стоит Тамаре лишь слегка в направлении оной переместиться. Пасть жертвой невероятно отвратительного ритуала он готов и был бы, пожалуй, даже рад такой возможности компенсировать нанесенный ущерб, но Тамара не спешит извлекать из ниоткуда ритуальный кинжал, а вместо этого снимает свитер и присоединяется к нему, говорит:
– Скажи спасибо, что моя дражайшая тетушка в отъезде, а не то сидеть бы тебе сейчас в обезьяннике, как пить дать, - и открывает воду. Моет она его так же неласково, как и себя, но в отличие от себя - с пристальным тщанием скульптора, тайно упиваясь возможностью изучить в деталях это воплощение совершенства без помех в виде какой-либо деятельности с его стороны, весь Иден состоит из мышц, сухих и крепких, поверх изящных дворянских косточек, из-за которых кажется тоньше и меньше, чем есть, кожа у него почти столь же белая, как у нее самой, и совсем тонкая, так что просвечивает венами и легко краснеет от прикосновений, хотя, впрочем, весь Иден легко краснеет от ее прикосновений, моментально от них возбуждаясь, и перестать водить по этой штуке скользкой от мыла ладонью Тамаре стоит немалых трудов, хотя бы даже потому, что он от этого очень заметно переживает, тем самым усугубляя свое дурацкое положение, которое мешает предпринять ответные действия, - оно да еще ее неотрывное наблюдение, не поддающееся трактовке выражение, способов его унизить у Тамары хоть отбавляй, но их она приберегает на потом, а вместо этого смывает мыло и как ни в чем не бывало тянется за полотенцем.
Распоряжаться без слов оказывается чертовски увлекательно, учитывая, что он благодаря своему треклятому единству со средой отзывается, словно продолжение ее тела, беспроигрышно до ужаса, - но от ужаса Тамару отвлекает непривычность создавшегося зрелища, когда она силой мысли выманывает его из ванной и ведет сквозь непроглядный мрак коридора назад к себе в комнату, где помещает на свою узкую кровать со скрипучей пружинной сеткой и пышным пуховым одеялом. Если в комнате у Тамары еще бывают изредка другие люди, - например, ее тетушка, гадательные клиентки, редкие заказчики на портреты, еще реже брат с семьей и прочие родственники, - то в кровати у себя кого-то другого она лицезреет впервые, тем более Идена, да еще при такой волшебной полной луне, прежде надежно отгороженной во избежание бессонницы и прочих аспектов козырьком, тем более в такой холод, который ощущается теперь столь настойчиво не только по контрасту с горячим душем и ввиду отсутствия на обоих всякой одежды, а еще и потому, что успел за время их пребывания в ванной просочиться в щель незапертой балконной двери. Исправив эту досадную ошибку, Тамара лишает, наконец, луну недостойной конкуренции в виде настольной лампы, которая опрокинулась в ходе минувшего сражения со стола, да так и светила до этого самого момента, лежа на боку, отчего в комнате создавалась ненужная строительная атмосфера. Луна по-прежнему звенит, поет, воет у него в голове - только сейчас Иден замечает, что на окнах нет ни штор, ни занавесок, никаких препятствий между этим невыносимым сиянием и хрупким телом Тамары, и незамедлительно решает, что она, может статься, от луны и рождена, с ног до головы ею пронизана, она, может быть, и не спит даже в полнолуния, а просто заряжается вот так от лучей, стоя нагишом посреди какого-нибудь поля, хотя теперь это узнать уже не светит, теперь уже все пропало и остается лишь терзаться мучительным неведением на предмет разновидности кары. Тамара не спешит развеивать эту его непоколебимую уверенность в грядущей каре, в конце концов, только ей она обязана возможностью беспрепятственно услаждать взор видом своего инопланетного гостя, в результате какой-то далекой космической катастрофы угодившего к ней в кровать, хотя увлечься этим занятием здорово мешает озноб от царящего в комнате холода, который рано или поздно вынуждает ее все-таки к нему присоединиться. Вновь оказавшись в досягаемости, она не может с собой совладать и целует его в рот, вынужденная тут же прерваться, потому что он отвечает рефлекторно, слишком бурно и агрессивно, куда же без этого, так что Тамара кладет руку ему на шею, повторяя произведенный им ранее жест, и укладывает в кровать, приказывает - лежать, и Иден смиренно лежит, следуя инструкции, хотя смиренно лежать ему с каждой секундой все трудней, потому что она касается его везде, призрачно и жарко, словно шелк или мокрый сон, располагается у него между колен и обследует его пальцами, губами, зубами и языком с ног до головы так неспешно и старательно, будто ищет на коже какие-то тайные знаки, доступные лишь осязанию. Так и есть на самом деле, только ищет она на его коже не тайные знаки, а горячие точки, кроме того, что играть в это пожирание приятно физически, ведь кожа у него покрыта золотистым пушком, словно персик, и оттого особенно гладкая, а горячие точки обнаруживаются в самых неожиданных местах, между ключиц, например, на внутренней стороне плеч, на границе между ребрами и прессом, между лопаток, на самом крестце - жуть какая горячая, что для него самого служит не меньшим открытием по причине постыдности поцелуев в это место, - на запястьях и под коленями. Эта людоедская игра постепенно приобретает уже весьма реалистичный окрас, когда она добирается до его бедер и вгрызается в одно из них не на шутку, так что он вздрагивает от боли, Тамара чуть-чуть отклоняется и говорит: